Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

Я завела привычку спать на противоположном конце кровати, чтобы моя ладонь покоилась на сонном теле Элвиса. Лишь позднее мне пришло в голову, что мое тело было перенасыщено скорбью. Я все принимала внутрь, веря в миф о своей неуязвимости, и бульдозером пробивала дорогу сквозь случившееся. Я и представить себе не могла, что в конечном счете мне придется что-то чувствовать. Вместо чувствования я изложила все события в истории, которую рассказывала себе и другим, – в таком же бесчувственном духе, в каком именовала и анализировала ряд событий, когда они случались с кем-то другим.

Я начала чаще выпивать, и после пары стаканов вина меня захлестывали эмоции. Первой это заметила сестра.

– Осторожнее, ты превращаешься в папу, – сказала она мне со смешком как-то за обедом. Наш отец славился неудержимой демонстративностью, когда напивался, что случалось достаточно часто.

– Вы не обязаны ничего делать, – сказала психотерапевт – одна из нескольких, с которыми я встречалась в том году, – после того как я произнесла очередной полукомический монолог, насыщенный притворным возмущением по поводу поворотов сюжета в моей жизни. – Просто сидите, – сказала она.

Ради разнообразия я прислушалась к чужому совету.

В феврале каждое утро – еще до кофе, до разведения огня в печи – я садилась в постели и безмолвно повторяла мантру, подаренную мне больше десяти лет назад. Элвис сворачивался у моих подогнутых под себя ног, словно защищая.

Я никогда не была мечтательным, отключающимся медитатором. Медитация для меня всегда оказывалась чем-то вроде поездки на американских горках – мое сознание взлетает и падает, бросается вперед и тормозит, в то время как я пытаюсь отстраниться и следовать мантре. По большей части эти медитативные утренние минуты напоминали момент снятия крышки с мусорного бака: наружу вываливался всевозможный гниющий мусор.

Но это действительно приносило облегчение. Я начала ощущать где-то на краю моих дней тонкий лучик покоя. После медитации я вслух читала стихотворение Стивенса. Я так отчаянно хотела обзавестись «сознанием зимы»! Пусть хоть на минутку – но у меня получалось.

Постепенно, в результате повторения времен года и смирения, поначалу вынужденного, я поняла, что означает быть человеком в руках зимы. Это пришло ко мне после того, как я перестала бороться, после того как я просто остановилась и заползла в шкуру молчания. Тогда голые деревья на фоне неба стали безмолвным коаном[37], парадоксом и медитацией.

В том отдаленном будущем, выйдя однажды утром до рассвета, в зыбких сумерках зимнего неба, чтобы забрать газету, я видела, как взорвался спутник, разбрасывая куски, словно светящиеся драгоценные камни, по заполненному звездами горизонту. Снег лежал, сверкая под полной луной, и все небо и земля искрились серебром и белизной. Мне казалось, что я попала внутрь фильма о замерзшем волшебном королевстве – это зрелище было таким фантастическим, оно просто не могло быть реальным. И ценой, уплаченной за него, стали собранные мной в коллекцию зимы, их девять месяцев практики тишины, практики неподвижности на вершине горы Оверленд.

Пару недель спустя, в самом начале марта, я дожгла остатки дубовых дров. Ничего не осталось, кроме кучки щепок настолько мелких, что они не были способны ни на что, кроме как устроить гневный бунт в моей сквозистой печи. Эти щепки вспыхивали быстро и слишком жарко, посылая языки огня по дымоходу, который угрожающе краснел. Поэтому я стала экономно топить остатками сосны – ее не осталось и четверти корда: достаточно на пару по-настоящему холодных зимних дней, если топить только ею.

Кутаясь в толстовку, шерстяную куртку с начесом, шапку и сапоги из овчины даже внутри дома, я ждала оттепели.

Однажды утром в середине марта, ближе к концу моей второй зимы на горе, я проснулась под громкие мягкие шлепки о дровяной ящик на террасе под окном. За зиму я завела ленивую привычку оставлять мешок с мусором в ящике на ночь, вместо того чтобы сразу брести по снегу к закутку, где мусор хранился до следующей поездки в город. Обычно за ночь он смерзался. И за исключением пары упорных воронов и одной проказливой соседской собаки, которая порой разбрасывала брюссельскую капусту и замерзшие мясные обрезки по всей моей террасе и заснеженному двору, из-за чего создавалось впечатление случившейся здесь бойни, у меня ни разу не было проблем.

Элвис полузаинтересованно отвлекся от ленивого удовольствия собачьих снов, когда я вылетела из теплого уюта по-зимнему тяжелого пухового стеганого одеяла и бросилась – голышом – к окну, готовясь хорошенько выругать настырного ворона. Но, подняв над окном молитвенное покрывало, я увидела не четырехфунтовое птичье тельце, а трехсотфунтовую медвежью тушу. Мы стояли нос к носу, разделенные всего восьмью дюймами воздуха с каждой стороны стекла. Медведица казалась такой же ошарашенной, как и я; в холке она почти доставала до подоконника. Размеры крупных млекопитающих – этой медведицы, того бизона в Бэдлендсе – всегда поражали меня, когда они оказывались вблизи. Я с силой стукнула по стеклу раскрытой ладонью и завопила: «Эй!» Медведица, чье тело казалось черным и таинственным в тусклом свете раннего утра, отпрянула, потом развернулась и двинулась, переваливаясь, по ступенькам к заваленной снегом тропинке, мимо моего внедорожника к Г-образному изгибу гравийной подъездной дорожки. Я схватила флисовую куртку, прямого покроя коричневый пуловер, который едва прикрывал ягодицы, и натянула его, одновременно рывком распахивая дверь. Медведица топала по подъездной, а я на цыпочках вышла из дома на террасу, чтобы посмотреть поверх скального выступа на нее, косолапящую вдоль тропинки к югу от основной дороги. Потом я переместилась еще дальше, босая, при температуре около нуля, и стала смотреть, как медвежья задница исчезает среди деревьев на другой стороне грунтовки рядом с домом Пола и Терезы. Небо было розовым и ясным, и свежий снег лежал на пике Лонгс.

Хотя до равноденствия оставалось больше недели – и наверняка еще будет снег, – официально наступила весна.

Весна означала, что скоро цветы ветреницы опояшут лягушачий пруд на востоке, даже если им придется упрямо проталкиваться своими бледно-фиолетовыми головками сквозь снег. Я буду гулять по тропинке с Элвисом каждый день, коллекционируя все первое: первую нежную зелень в буром поле; первые ветреницы, первую пурпурную вику; первую розовую стайку зябликов. Первое утро без огня в печи. Это время года несло с собой столько удовольствий! Я хотела впитать их все.