Коварный камень изумруд - Владимир Дегтярев

Тут майор сунул кулак в рот и сквозь кулак неотчетливо, нс выругался.

— Что я с тобой, дуболесом, болтаю? Отвечай прямо — хочешь от мести сержанта Малозёмова в Санкт-Петербурге спрятаться — гони мне триста рублей, поручик. Тысячу рублей за звание полковника, я, слава Господу, собрал... накопил... Так что, иди бери, где найдётся, триста рублей и после обеда сразу приноси мне. Да не болтай никому, о чём мы с тобой тут сговорились. Иначе я выпью по вечернему обычаю и спьяну ведь проболтаюсь Малозёмову, где ты, поручик, нонче спрятался. И где тебя можно ловко зарезать. Иди! Иди!

Поручик Егоров вышел в коридор, и тут же на него налетел Савва Прокудин, тоже поручик, но по ведомству дворцовой охранной службы.

— Егоров! — заорал Савва. — Ты, брат, ещё живой? А вчерась в ночь говорили, что Малозёмов тебя изувечил и свезён ты в морской госпиталь без надежды!

— Живой я, живой. А где сейчас тот... преступник, что я привёз из Сибири?

— Вот дурак! — расхихикался Савва Прокудин. — Над ним разбойный топор висит, а он с преступниках думает!

Егоров в бешенстве схватил Савву за обшлага мундира:

— Где преступник?

— Да у Шешковского он! Балда! За мой мундир пошто хватаешься? ...Что, и от меня в рожу хочешь?

Савва Прокудин пребольно стукнул Егорова в брюхо и, смеясь, побежал по своим делам.

Поручик Егоров пошёл по коридору и вышел через хозяйственное крыльцо на улицу. Снега лежало — выше колена. Хороша больно зима нынче в столичном граде Санкт-Петербурге. Да только не для всех хороша. Остудивши снегом голову, Егоров задумался. Если тотчас подать в отставку, то ничего он не выиграет. Окромя пустой никчемной жизни в глубине Курской губернии, при полусотне отцовских крепостных, да при полутысяче десятин плохой земли. Имение, конечно, их двоих с отцом прокормит, и не более того. Невесту же с большим приданым то имение не приманит, да и богатых невест в Курской губернии всех: поди, расхватали. А брать жену с малым приданым зачем? Ведь тогда уже им троим, с женой да с отцом, придётся кормиться с худой землицы. А когда дети пойдут? Им чем кормиться? Картошкой с луком? Зачем жениться, нищету плодить? А вот ежели согласиться на требование майора Булыгина, то где же ему взять триста рублей? Это огромные деньги, шесть годовых окладов по его, поручика, званию.

Деньги, на великое счастье, были. Лежат сейчас под стоведёрной бочкой с песком. Или голова в кустах, или грудь в крестах! Обещал, балда, как курский соловей, непонятному преступнику, что жизнь за него отдаст, так отдавай! Но ежели у тебя жизни не будет, как же ты, Сашка, преступнику жизнь устроишь? Значит, надо вынуть те деньги из-под бочки. А сколько вынуть? Там же золото лежит, не рублёвое серебро? Сколько стоит золото в рублях? Вот незадача, в простом незнании!

Савва Прокудин! Он, болтают, много чего знает о Петербургских тайных сторонах жизни. Он сам петербуржец. Зачем его обидел?

Тут же у хозяйственного выхода на позадки огромного императрицыного дворца сидел в неприметной нише старый отставной солдат — караульный. Сидел он вроде швейцара для того, чтобы чего не стянули из кордегардии, либо чего лишнего уда не внесли через хозяйственный вход. Или, скажем, девку не ввели. Правда, и вносили, и выносили, и девок водили — это было. Но за каждое таковское нарушение караульный имел доход — гривенник. Тут же он тайно приторговывал и водочкой. По двойной цене за стеклянный штоф.

Поручик Егоров кинулся к полосатой двери, открыл.

— Тебе что, служивый? — спросил старик огромного роста в добротной, новой солдатской шинели. Ради праздника надел! Только где взял такую обнову, служивый инвалидной команды? Где — где? В столице всё есть! — Тебя спрашивают? Чего желаешь?

— Водки, штоф.

— Три гривенника!

— Почто три цены?

— А по то! Ещё разговления не было, ещё день да ночь впереди до окончания поста, а ты, офицерик, уже уставы нарушаешь. Выпивать собрался? Гони тройную деньгу за нарушение дисциплины!

Поучив стекольный штоф водки, поручик Егоров припомнил, что Савва Прокудин пошёл в ту сторону, где конюшни. Видать, выезжать сегодня будет. Многие сегодня выедут. Быстрее надобно.

Савва Прокудин, и правда, ругал старшего конюшего, и никак не мог затянуть подпругу седла на рослом коне.

— Тебе, Егоров, чего надобно?

— Спросить надобно одно дело. — Егоров потянул здоровенного Савву в угол конюшни, на копну сена. — Вот, сначала давай...

Савва увидел бутылку, было оттолкнул руку Егорова, хотел подняться. Тут же из-за ближнего стойла высунулся старший конюший. Здоровый, высокий мужик, морда красная. Точно, уже выпивший. Он что-то жевал. Бутыль он увидел. Теперь поздно отталкиваться.

— Чего жуёшь, морда? — крикнул ему Савва.

— Хлебушек с... салом.

— Нам принеси.

Конюший, уже другой, прибежал с обломком деревянного блюда, где лежала четвертина круглого ржаного каравая и порезанный на ровные доли кусок солёного сала.

— Здоровьичка вам, господа хорошие!

— И тебе. Беги, беги.

Савва выпил махом из горлышка чуть не половину штофа. Крупными зубами стал ходко жевать и хлеб, и сало.

— Савва, выручай! — начал крупно врать Егоров. — Намедни приедет ко мне отец, а я, вишь, даже ордена плохонького не имею. Тут сподобился мне один штатский пообещать золотую «катеринку». Говорят, её вместо медали можно носить. Ты должен знать — сколько она, эта золотая «катеринка», может стоить? Так, по-тихому?

— Уважаешь отца. С медалью хочешь встретить? Молодец! А я уж испугался, думал, ты от этого разбойного татя хочешь откупиться. От него не откупишься одной «катеринкой»!

— От кого? От Малозёмова, что ли?

— Ну да. Смотри, это та ещё семейка. Воровская. Лучше всего после Рождества, ну и после того, как твой отец уедет, попросись-ка ты, братец, в обычный армейский полк. Лучше в кавалерию! Там тебя Малозёмов не достанет.

— Не знаю, не знаю... А как насчёт «катеринки»?

— Двадцать рублей серебром. За один «кругляш». Больше не давай. Даже восемнадцать рублей дай. Перед Рождеством пойдут эти «катеринки» кататься по городу. Даже среди питухов в кабаках!

Огромный Савва, не поморщась, глотнул ещё водки. Пожевал сала с хлебом. Сказал:

— Нет, Егоров, тебе нельзя из особой экспедиции переходить в обычный воинский разряд. Это сочтут провинностью и никогда тебе не подняться к большим армейским чинам. Так до старости и останешься в поручиках...

— В отставку подать тоже хорошего мало, — вздохнул Егоров, — забодает меня тоскливая жизнь в отставке, среди курских умётов... Эх!

Савва Прокудин вдруг расхохотался:

— Слышь, Егоров, что я тебе могу посоветовать? Хорошее дело тебе посоветую. Я в этом месяце был наряжен в свиту графа Толстого. Его весь Петербург кличет Американцем. Он в Америке полгода жил, вроде нашего посланника. Так вот, граф, бывало, как начнёт нам, свитским, вещать про Америку, мы и рты разеваем. Понимаешь, это такая страна, где всё можно! Всё! И другое имя можно себе присвоить, и жить, где хочешь. И ездить, куда хочешь. Никто у тебя ни подорожной, ни паспорта не спросит. Там только одно требуется — деньги. А так — вольная страна. Ни князей, ни королей, ни царей. Каждый сам себе царь! Беги-ка ты в Америку!