Госпожа Сарторис - Эльке Шмиттер

Конечно, я все равно попыталась поговорить с Даниэлой. Меня воодушевила Рената, хотя совет был дан по незнанию; она никогда его не видела и с ним не говорила. Я подкараулила Даниэлу, когда та пришла из школы; отпросилась с работы и отправилась с ней на прогулку, чтобы Ирми не заподозрила, что от нее что-то скрывают. Она молча сидела рядом со мной, жмурясь от встречного ветра, и пожала плечами, когда я спросила, куда она хочет поехать. «Мне все равно, где ты будешь читать нотации, мама, – заявила она иронично-колючим тоном, которым в последнее время разговаривала почти все время. – Чем короче будет дорога, тем скорее все закончится». Но я поехала в большое лесничество, откуда можно было совершить прекрасную прогулку; даже предложила купить мороженого и сама же показалась себе смешной: ведь мы приехали сюда, потому что Даниэлу уже не радовало никакое мороженое в мире, хотя с виду она была худенькой и напоминала ребенка, когда сидела рядом со мной. Я припарковалась на краю леса, в начале пути; мы пошли гулять вдоль озера, и я испробовала все. Не упрекала ее, не читала нравоучений и в конце даже живо описала свой визит, холод, исходивший от этого мужчины, полное отсутствие интереса к ней, цинизм в его речах. Ей стало скучно. Я не достучалась. Мои слова не впечатлили ее. Она ничего не рассказала ни о себе, ни о нем, безучастно слушала мои слова и лупила сухой веткой по деревьям, словно мальчишка. На ней были джинсы и темно-синяя кофта, и выглядела она лет на пятнадцать, только в глазах уже не было ничего детского. «Думаю, мама, – сказала она, когда мы вернулись в машину, – ты просто ревнуешь». В глаза она мне ни разу не посмотрела.

Сегодня она ходила в президиум. Рано утром нам позвонили и сказали, что разговор откладывается примерно на час, иначе я о нем даже бы не узнала. Я рано вернулась с работы домой, потому что надеялась, что она мне что-нибудь расскажет, но она сидела за ужином молча, по-прежнему с заплаканными глазами, и медленно размешивала в чашке сахар. Эрнст был на репетиции клуба, а Ирми рано ушла к себе, поэтому я убрала посуду и растерянно сидела на кухне, пока она шумела наверху в ванной. Она всегда любила воду; когда она была маленькой, мы иногда принимали ванну вместе, и она брызгалась от восторга, когда к ней подплывал резиновый утенок или лягушка.

После прогулки на озере я попыталась поговорить с Эрнстом. Про бар я упоминать не стала; вместо этого сказала, что видела их вместе в кафе-мороженом. Я сообщила ему, что Даниэла уже давно проводит ночи не дома и прокрадывается наверх лишь незадолго до завтрака. Рассказала, что выследила, где живет этот Вильродт. Только о своих ощущениях умолчала, ведь доказательств никаких не было. Эрнст мне не поверил. Если семнадцатилетняя девушка идет есть мороженое с мужчиной посреди бела дня, это еще не повод для шпионажа, сказал он. А мои суждения о мужчинах весьма красноречиво намекают на мой образ жизни. Он и сам прекрасно знает, когда его дочь возвращается домой. Кроме того, буквально недавно у них с Даниэлой состоялся долгий разговор, она рассказала ему о своих планах насчет учебы, поинтересовалась своей сберегательной книжкой и вообще рассуждала очень здраво. Совершенно не похоже, что этому ребенку нужна помощь, а если и нужна, то уж точно не от матери.

Я снова стала рассеянной. В последнее время мне более-менее удавалось себя контролировать, но после встречи с Вильродтом нервы снова сдали. Иногда мне казалось, что внутри виска трется наждачка, и болел лоб. Становилось все сложнее вставать по утрам, даже если вечером я не пила вообще. И постоянно приходилось что-то искать; чаще всего ключи, а еще очки, которые я носила уже несколько лет, и кошелек. Собственная сумочка стала моим врагом, я постоянно рылась в этой дыре из черной кожи, пытаясь отыскать необходимое. Меня тяготило собственное нетерпение, я едва выдерживала очереди в магазинах. С недоверием заглядывала в лица других мужчин и задавалась вопросом, способны ли они на такие же злодеяния, как Вильродт. Я стала часто оговариваться, причем жутковатым образом – говорила «душить» вместо «тушить», «трупы» вместо «крупы», «погост» вместо «компост». Даниэла наблюдала за мной со снисхождением и презрением одновременно; конечно, она замечала, что я о ней беспокоюсь, но, очевидно, считала это скорее комичным. Она нисколько не изменила образа жизни; по-прежнему возвращалась домой к утру, по-прежнему ходила в школу и делала домашнее задание; Ирми по-прежнему ничего не знала, а Эрнст не замечал. Даниэла была достаточно хитра и проявляла с ним особую предусмотрительность, находя каждый вечер новое невинное объяснение собственного отсутствия: подготовка к уроку, поход в кино, встреча с подругами в кафе-мороженом, день рождения одноклассницы. Она надевала перед уходом джинсы и возвращалась, наверное, тоже в джинсах; что было на ней в другое время – если вообще было, – оставалось только догадываться. Вильродт никогда не звонил нам и вообще никак не проявлялся; если бы я не увидела их тогда в баре, то так ничего бы и не узнала.

А потом, однажды утром, я заметила у нее на шее пятна. Даниэла поймала мой взгляд, когда сидела за столом на кухне; воротник ее свитера сполз, она увидела ужас на моем лице, когда потянулась за кофе, и быстро поправила воротник. Сначала я подумала, что это засосы – во времена моей молодости они назывались так, – но следы были слишком маленькими; их было несколько, на почти одинаковом расстоянии друг от друга. Наши взгляды встретились, и я впервые увидела нечто новое. Растерянность вместо ухмылки. Казалось, моя изумленная реакция даже слегка напугала Даниэлу, она будто смутилась. Я попыталась задержать дочь на выходе; она уже надела анорак и взяла сумку. Возможно, я преследовала ее слишком навязчиво, из-за паники и от облегчения, что она не совсем меня отвергла; в любом случае она ускользнула – пробормотала, что все в порядке, и буквально вывалилась на улицу. Дверь захлопнулась, и я принялась собирать вещи – как обычно, мучительный процесс вынудил меня обыскать почти всю комнату. Я села в машину. В голове лихорадочно роились мысли, мне было очень плохо. Я прикинула, что смог бы сделать Эрнст, если бы наконец мне поверил. Л. – город маленький; слишком маленький, чтобы тип вроде Вильродта мог продолжать свои бесчинства, если о нем узнают. Эрнст состоял почти во всех городских сообществах; он играл в кегли с людьми из ведомства правопорядка, а наш вокальный кружок посещали сотрудники полиции, даже прокурор. К тому же Вильродт лишь арендовал помещения для своих дискотек и полуборделей; кто-то должен был владеть зданиями, выдавать разрешения, оберегать их от полицейских облав. Его дела точно можно было немного подпортить или хотя бы усложнить, чтобы поубавить охоту к играм. Типы вроде Вильродта не должны посягать на девочек, которые еще учат латинские слова. Нечего лезть к девушкам из хороших семей – это слишком опасно даже для таких, как он. Вероятно, ему доставлял особое удовольствие факт, что он получил в свое распоряжение девушку, которая попала к нему в руки совершенно неиспорченной, занималась балетом умела играть на пианино и вышла не из грязи, в отличие от него и всех его знакомых. Но легче от этих мыслей не становилось; и я ничего не смогла бы добиться от Эрнста.

На дорогу выбежала молодая девушка. Я затормозила так резко, что тормоза завизжали, как в криминальном фильме, и вцепилась в руль, словно от него зависела моя жизнь. Девушка застыла на месте и посмотрела прямо на меня, увидела ужас в моих глазах и, думаю, только тогда осознала произошедшее. Она переходила улицу, направляясь к приемному пункту, и я увидела бы ее заранее, если бы не ехала слишком быстро. Я вообще не заметила светофора, и девушка этого даже не поняла. Я могла задавить ее насмерть; она выглядела ровесницей Даниэлы.