Рассвет - Генри Райдер Хаггард

В камине ярко пылал огонь — вечер был холодным — а на столе стояли графин с хересом и бокалы.

— Налей себе вина, Филип, налью и я. Под вино хорошо начинать беседу. Как там в псалмах? «Вино, которое веселит сердце человека, и елей, от которого блистает лице его…» Блистает! Хо-хо! Устали мои старые кости, я присяду… присяду…

Дьявол Каресфут уселся в старое кожаное кресло возле камина, спиной к окну, за которым уже угасал дневной свет. Яркое пламя осветило его резкие черты, и Филип заметил, что иссохшие щеки отца горят темным румянцем. Было что-то странное и тревожное во всей этой сцене, и Филип с каждым мгновением чувствовал все большее беспокойство.

— Холодновато для первого-то мая, верно, парень? В восемьдесят два года мир вообще кажется намного холоднее. Восемьдесят два, отличный возраст, хотя и кажется, что лишь на днях я сидел в этом самом кресле и качал тебя на коленях, а ты забавлялся звоном моего репетира… Тем не менее, прошло уже двадцать лет, а всего я прожил четырежды двадцать и еще два года… Отличный возраст… холодный мир…

— Вы хорошо себя чувствуете? — спросил Филип несколько грубовато, но не без участия.

— О, да, благодарю тебя, Филип, я никогда не чувствовал себя лучше. Моя память так прояснилась, что я ясно вижу то, о чем не вспоминал уж лет семьдесят, а то и поболее. Боже, Боже, вот за тем книжным шкафом была дыра в обшивке, и в ней я прятал кремень и огниво, которыми разжигал огонь у подножия Посоха Каресфутов. На его коре осталась отметина с тех пор. Я был озорным мальчишкой и надеялся, что из старого дерева выйдет отличный факел. Кроме того, я был дерзким щенком — мне нравилось прятать запретные вещи под самым носом моего отца. Ах, и другие воспоминания посещают меня, едва я задумаюсь. Вот здесь, на этом самом столе стоял гроб моей матери. Я стоял там, где сейчас стоишь ты — и я поднял крышку гроба, чтобы поцеловать мою мать еще раз, прежде, чем они навсегда спрячут ее от меня. Интересно, сделал бы ты то же самое для меня? Я любил мою мать, это было пятьдесят лет назад… Встретимся ли мы с ней вновь? Это был первый день мая, давно прошедшего мая. На ее гроб бросали ветви цветущего терновника… Странно, очень странно! Однако к делу, парень, к делу! Что же я хотел тебе сказать… Ах, да, — тут его манеры изменились в мгновение ока, голос стал суровым и резким. — Ты уже принял решение насчет Марии?

Филип беспокойно заерзал на стуле, наклонился к камину и поправил бревно в пламени, подбросил в огонь кедровой стружки, и лишь после этого ответил:

— Нет, не принял.

— Странная нерешительность, Филип, я не могу этого понять. Полагаю, это ведь не потому, что ты уже женат?

На лице старика застыло мрачное спокойствие, когда он задал этот вопрос, ужасный в своей прямоте. Густые черные брови сдвинулись, в расширенных зрачках металось отражение пламени — так перед самым началом бури двойная молния пронзает облака своим невыносимым блеском. Голос старика был спокоен — и страшен.

Филип не видел огня, горящего в глазах его отца, но по голосу понял, что дело плохо. У него была всего лишь секунда на то, чтобы выбрать признание — или ложь, уже просившуюся на язык. Внутренний голос твердил, что отцу недолго осталось пребывать в этом мире, так стоит ли вызывать на себя его гнев, если еще возможно сохранить все в тайне? Тон отца обманул его, он неправильно понял его, он не думал, что отец может что-либо знать… Если бы Филип лучше знал жизнь, он рассудил бы по-другому.

— Женат? Разумеется, нет! Откуда такие мысли? — Филип рассмеялся.

Тут он увидел, что отец встал и приближается к нему. Еще мгновение — и на плечо Филипа легла железная рука Дьявола Каресфута, а его ужасные глаза вспыхнули страшным огнем, словно пронзив молодого человека насквозь. Голос отца изменился до неузнаваемости, когда он буквально прошипел в ухо Филипа:

— Ты, бессовестный лжец, мерзкий пёс — твоя жена сейчас здесь, в этом доме!

Филип вскочил с яростным воплем — и с губ его сорвалось проклятие в адрес Хильды.

— О, нет! — воскликнул его отец, пошатываясь от волнения. — Нет, не смей проклинать ее, она — как и другая несчастная — честная женщина. Проклятие это пусть падет на твою голову, ибо ты лжец и мошенник, ты лишен даже намека на честь, ты навлек позор и бесчестие на наше славное имя! Ты будешь проклят — и быть может, раскаяние станет мучить тебя. Ты солгал мне, ты солгал своей жене, еще ужаснее, что ты солгал несчастной, обманутой тобой девушке. Если ты не в силах сказать правду, то ты ее выслушаешь — и помни, что ты имеешь дело с тем неумолимым человеком, которого глупцы, ошибочно принимающие справедливость за насилие, называют Дьяволом. Я, Дьявол Каресфут, говорю тебе: я лишаю тебя наследства, лишаю каждой ветки, камня, клочка ткани, что принадлежат мне по закону, и проклинаю самым горьким моим проклятием! Я сделаю это сейчас, пока я жив — но и когда я умру, то, клянусь Небесами, все равно буду преследовать тебя!

Тут он остановился, задохнувшись, и стоял в ореоле пламени, воздев руку над головой, словно собираясь ударить сына; его сверкающие глаза и заострившиеся черты выражали такую ужасную ярость, что Филип невольно отпрянул.

Однако как любовь порождает любовь, так и ярость рождает ответную ярость, и в следующую секунду Филип ощутил, как проснулся его злой нрав. Он стиснул зубы и встал перед отцом.

— Делай, что задумал! — выпалил он. — Я ненавижу тебя! Я молю Бога, чтобы ты поскорее умер!

Едва эти ужасные слова сорвались с его губ, в лице старика произошли перемены. Он напрягся, выгнулся, прижал руку к сердцу и упал в кресло, задыхаясь и знаками указывая на шкафчик, стоявший в углу комнаты. Филип сразу догадался, что происходит: его отца настиг очередной сердечный приступ, и теперь он жестами просил дать ему лекарство, которое могло его спасти. В приступе обычного человеколюбия Филип мгновенно забыл о страшной ссоре и поспешил к шкафчику, чтобы достать лекарство. Возле шкафа стоял стол, а на нем лежал документ, который старый сквайр читал перед приездом мистера Беллами. Это было его завещание — дата, как и положено, была проставлена на обороте. Все это Филип увидел мельком, заметив при этом, что датировано завещание было несколькими годами ранее. Следовательно, это было то самое завещание, которое отец показывал ему несколько месяцев назад, и по которому наследником становился Филип.

Ему пришло в голову, что отец хотел сжечь это завещание — и вслед за этой мыслью пришла другая.

«Если он умрет прямо сейчас, то не успеет его уничтожить! Если не дать ему лекарство, то он — умрет!»

В чрезвычайных обстоятельствах мысль человека особенно стремительна. Филип был человеком решительным, если дело касалось его собственных интересов, к тому же кровь в нем кипела, а разум был ослеплен яростью и ужасом. Он недолго оставался неподвижен. Взяв бутылочку с лекарством из шкафа, он вылил ее содержимое в один из бокалов и подошел к отцу. Филип знал, что приступы эти, вызывая сильную боль, не лишали отца чувств. Старик перед ним лежал в агонии — но был вполне в состоянии понять, что говорит его сын.