Юсупов и Распутин - Геннадий Седов

На пути в Россию они заехали в немецкий Бад-Киссенген, где лечились на водах родители. В день их приезда стало известно: Австро-Венгрия напала на Сербию, Россия в ответ объявила всеобщую мобилизацию.

Курортный городок был в брожении. На улицах толпы народу с бранью и угрозами в адрес русских, полиция с трудом наводила порядок. Уезжать следовало немедля. Больную матушку на вокзал они перевозили на носилках, купить билеты на берлинский поезд удалось с трудом.

В Берлине царил хаос. Рано утром в отеле «Континенталь» их разбудила полиция. Приказ — срочно собираться. Отец позвонил в русское посольство, там ответили, что все сотрудники заняты и приехать не могут. Их повели по коридору, он нес матушку на руках. Завели в общий номер, где толпилось с полсотни арестованных. Двигаться из-за тесноты было невозможно, только стоять. Через несколько часов их с отцом повезли в комиссариат полиции. Усатый офицер, просмотрев документы и обозвав русскими свиньями, объявил, что если в течение шести часов они не покинут столицу, то всех упекут за решетку.

Ире из гостиницы удалось дозвониться до кузины, кронпринцессы Цецилии, та пообещала переговорить с кайзером и тут же дать ответ. Отцу тем временем удалось переговорить с русским послом Свербеевым. «Моя миссия, увы, закончена, — сказал тот, — не знаю, право, чем могу вам помочь. Попробуйте заглянуть еще разок вечером, может, что-нибудь придумаем».

Времени было в обрез, арестовать их могли с минуты на минуту. Отец бросился в испанское посольство, найденный посланник заверил, что русских в обиду не даст, обещал прислать на помощь своего секретаря.

Позвонила кронпринцесса Цецилия: она бессильна, кайзер считает их военнопленными и через адъютанта пришлет бумагу, гарантирующую корректное к ним отношение и место дальнейшего пребывания. Адъютант в самом деле вскоре прибыл. Достал из портфеля лист бумаги с красной восковой печатью, протянул отцу. В тексте, который им следовало подписать, говорилось, что они обещают не вмешиваться в политику и остаются в Германии навсегда.

С матушкой случился нервный припадок. Подоспевший к тому времени испанский секретарь, прочитав рескрипт, объявил, что в документ вкралась ошибка и что, скорее всего, остаться в Германии им предписывается не навсегда, а только на время военных действий.

— Черт возьми! — кричала матушка. — Какая разница? Позовите шофера, я сама поеду к кайзеру!

Испанский секретарь проявил чудеса расторопности. Пробился в офис министра иностранных дел фон Ягова, убедил поступить гуманно, дать возможность мирным гражданам России выехать специальным поездом вместе с персоналом русского посольства на родину. Доставил вместе с послом Свербеевым список пассажиров, среди которых были и их фамилии.

На другой день они приехали в такси на территорию русского посольства и оттуда на вокзал к копенгагенскому поезду.

Не было никакого сопровождения, полагающегося в подобных случаях, они были отданы на поругание уличной толпе. На протяжении всего пути автомобилям перегораживали путь, швыряли в окна камни, срывали шляпы, рвали в клочья одежду. Кого-то из дипломатов избили до крови, другому разбили палкой голову. Их авто ехало последним, никто, слава богу, не пострадал: скорее всего, их приняли за прислугу. Настоящая прислуга перепутала вокзалы, примчалась за несколько минут до отхода поезда, растеряла в панике чемоданы.

Зазвонил вокзальный колокол, они сидели в запертом на ключ купе пригнувшись, снаружи слышались злобные крики, летели в окна камни.

В Копенгаген прибыли, не имея даже зубных щеток. Повидались накоротке с королем и королевой Дании, поплыли на другой день через Швецию и Финляндию домой.

Уезжали из одного города, возвратились в другой. В день их приезда был обнародован Высочайший манифест о переименовании Санкт-Петербурга в Петроград.

«Столица самого главного славянского народа, — читал он в свежем выпуске «Нового времени», — волею Государя Императора стряхнула с себя иностранное название и окрещена по-славянски. Петербург стал Петроградом. Простонародье и раньше говорило: «Питер», «Питтербурх». А та часть его, которая отстаивала старую веру, всегда называла его не иначе, как Петроградом. Правда, часть интеллигенции находила, что столицей нашей следовало бы дать название в великорусском духе. Предлагалось: Петровск, Петро-город, Святопетровск и просто Петров. Но слово «Петроград» тоже в русском духе. Его можно сопоставить с Царьградом встречающегося уже в былинах и народных песнях и ставшего родным всем русским людям».

— Игра в бирюльки, — ворчал отец. — На фронте нелады, а они черт знает чем занимаются!

В обществе царили шапкозакидательские настроения. Успешно началась кампания на австрийском участке военных действий, вторая армия генерала Самсонова, идя на помощь союзной Франции, проникла в глубь Восточной Пруссии, громила вовсю пруссаков. Знающие люди уверяли: к Рождеству наши будут в Берлине. Холодным душем явилось известие: наступление армейских корпусов Самсонова в районе Мазурских озер захлебнулось вследствие нехватки артиллерии и боеприпасов, войска окружены, ужасающие потери, генерал Самсонов застрелился.

Уходили на войну родственники, друзья. Позвонил в один из дней Дима:

«Хочешь проститься, приезжай. Я на Варшавском, гружусь в эшелон».

Мил-друга он нашел на запасных путях станции, где шла погрузка лошадей и фуража лейб-гвардии конного полка. Присели на насыпь, Дима кликнул ординарца, тот вынес бутылку шампанского и стаканы, постелил скатерку.

— Помнишь, я хотел когда-то ехать добровольцем в Ливию, на итало-турецкую войну? А ты меня отговаривал, — Дмитрий смотрел на него внимательно, прищурясь. — Говорил, что глупо убивать за что-то турок, которые не причинили тебе вреда. У нас с тобой, мой милый, разная температура крови. Ты не в состоянии понять, какое счастье ходить по краю пропасти, рисковать поминутно жизнью. Дышать полной грудью перед тем, как погаснет перед глазами свет… В отличие от тебя я рожден воином, запах пороха мне милей запаха туалетной воды. Хорошо, что дело у нас с тобой из-за кузины не окончилось дуэлью.

— Застрелил бы? — отозвался он.

— Не сомневайся. А потом пустил бы себе пулю в лоб… Ладно, давай выпьем, — чокнулся стаканом. — За встречу после войны. Если будем живы.

Они допивали вторую бутылку, когда увидели спускающуюся осторожно с насыпи Матильду Кшесинскую.

— Постарайся не язвить, — произнес Дмитрий, — мы с Малей последнее время друзья.

Примадонна императорского балета была одета с подчеркнутой скромностью: закрытое платье темных тонов, шляпка с вуалью, высокие сапожки.

— Как мило, князь, что вы здесь, — протянула для поцелуя руку. Достала, торопясь, из сумочки образок в оправе. — Это Ченстоховская Божья Матерь. Досталась мне в наследство от родителей. В доме у нас свято верили, что она оберегает от несчастий…

— По-о местам, господа! — послышалась издали команда. — Отбываа-ем!

— Дайте я вас благословлю, Дмитрий! — торопясь говорила Кшесинская. — По-католически…