Призраки оперы - Анна Матвеева

В театре говорили, что Вера Андреевна скоро остынет к смелому проекту и заменит Валю новой Татьяной – знатоки горстями высыпали имена. Считалось, что Веранда – так стали звать новую директрису в театре, несмотря на все ее меха и бриллианты, – попросту самоутверждается и сочиняет велосипед, как, собственно говоря, вел бы себя любой человек, очутившийся в таком кресле. Ничего, пройдет год-другой, и Веранда привыкнет к театру и благополучно войдет в прежнюю реку, как это бывало и будет со всеми. Изобретать велосипед не надо и открывать Америку тоже. Впрочем, насчет Америки в театре Веранду как раз-таки поддерживали – до гастролей по южным штатам оставалось всего три месяца, ну а по части того, как удивить заграницу, с новым директором никто бы спорить не стал. Точнее, с ней и так никто не спорил – ворчанья раздавались в закулисной обстановке. Маэстро Голубев в последнее время обмяк и осунулся, фрак был ему теперь словно бы не по размеру, и кучерявая Леда Лебедь все реже открывала дверь в его кабинет. В театре все меняется быстро!

Утром, когда в хоровом классе только-только началась распевка, в служебные двери театра вошла высокая, очень худенькая и сутулая девушка с короткой челкой и розовым, как у котенка, носом.

– Зябко сегодня? – спросил охранник и улыбнулся.

Она не ответила ни на вопрос, ни на улыбку. Замерзшими и тоже розовыми пальцами крутила диск внутреннего телефона. Назвала имя, фамилию.

– Хор в классе, – ответили ей. – Перезвоните позже.

Девушка стянула шапочку и уселась на стул для случайных посетителей, как птица на жердочку.

Вале в этот день делали очередную примерку – громадное платье Мартыновой висело на ней, как штора, и теперь в костюмерном цехе спешно шили новый Татьянин гардероб. Костюмерша – кругленькая и блестящая, как сырная голова, прежде любила Валю, но к переходу ее в солистки оказалась, как и все, не готова. Впрочем, в отличие от прочих обитателей театра, костюмерша высказывала свое недоумение вслух, а не колола девочку булавками и не забывала подрубить подол.

– Ну и какая из тебя артистка, – пыхтела костюмерша, набрав полон рот булавок. Валя зачарованно следила, как они скрываются одна за другой в тяжелой ткани будущего платья. – Ни стати, ни лица… Им, конечно, виднее, – костюмерша кивнула в сторону кабинета Веранды, – но я таких артисток еще ни разу не видела. Только рази в цирке… – Костюмерша хохотала с булавками во рту, и Валя боялась, вдруг проглотит?

Соседки по гримерке убежали сразу после репетиции – Кротович подрабатывала рекламным агентом, Шарова нянчилась с внуком. Изольда взяла Валю за плечи:

– Познакомься.

На месте Шаровой сидела незнакомая девушка, которую Валя почему-то знала. Или, во всяком случае, много раз видела.

– Моя внучка, Лилия.

Девушка кивнула, и Валя вспомнила, где она видела это нежное, но властное личико. Портрет молодой Изольды из старого альбома! Лилия была похожа на бабушку так, словно в процессе ее появления на свет не были замешаны другие люди, как будто она отпочковалась от Изольды неестественным образом и повторяла теперь каждую ее черту, за исключением цвета волос. Лилия была темной масти, Изольда, как подобает, белокурой, но это неважно, подумала Валя, разглядывая новоявленную внучку, как фотографию.

– Лилия будет петь у нас в хоре, – сказала Изольда. – Вводится с завтрашнего дня.

Согрин ждал старости, как заключенный ждет освобождения, солдат – дембеля, а девушка – свадьбы. Ждал, когда ангел махнет крылом – поехали!

Татьяна пила вино, читала книги и видела сны.

Однажды ей приснилось, что она звонит домой любимому. Звонит из театра – внизу на вахте есть старый телефонный аппарат, руки после него пахнут железом. Трубку в квартире Согрина берет неведомая мать Евгении Ивановны и начинает ласково говорить с Татьяной, объясняя, что Женечка и Согрин ушли в оперный.

– Знаете, – лепечет старушка, – я так рада, что они куда-то вместе пошли. А вы рады за них?

Там же, во сне, Татьяна выбежала на улицу, оттолкнулась ногой от тротуара и взлетела. Она летела рядом с собственным окном и видела за стеклом саму себя в слезах, с бутылкой и книгой. Потом она поднялась еще выше и на облаке над крышей обнаружила хмурого слежавшегося ангела. Ангел почесал спину, отщелкнул в сторону пожелтевшее, как из подушки, перо и спросил:

– А зачем тебе дали крылья, если ты летаешь так редко?

Татьяна испугалась и начала падать, ангел ворчал и ерзал на облаке, будто кот, пытающийся найти себе удобное место.

Наутро Татьяна силой затолкала себя в троллейбус и высадила на площади, где стоял новый, отменно уродливый памятник, цвели клумбы и работал фонтан. Татьяна разглядывала прохожих и вспоминала слова Согрина: однажды он сказал, что хочет стать таким же, как все, – просто жить и не мучиться красками… В тот день на площади, над горькими и пыльными цветами Татьяна поняла, что больше не будет пить. Будто бы это была чужая воля, чье-то желание, которое требовалось выполнить собственными руками… За два часа до вечернего спектакля она вылила все вино, припрятанное в разных уголках квартиры, и пела тем вечером, как будто в последний раз или, наоборот, в самый первый. Она сама слышала свой голос – тот, который ни о чем не спрашивает, но о котором ее саму обязательно однажды спросят.

Вечером Оля сказала матери:

– Тебе звонил мужик.

Бабушка возмутилась:

– Как ты смеешь быть такой грубиянкой! Я запрещаю тебе ходить к этим соседям, поняла меня? Ишь, нахваталась! Еще художники называются!

– Что плохого в слове «мужик»? – удивилась Оля.

А Татьяна спросила:

– Какой мужик?

Илья, книжный друг, вернулся из заключения, и первое, о чем он спросил Татьяну по телефону – что она сейчас читает? Татьяна позвала его в гости, ждала паренька-книготорговца, а пришел вместо него мужчина-писатель.

После освобождения Илья каждую минуту переживал торжественно и радостно, а перемены в стране, которых страдающая Татьяна почти не заметила, воспринял как личный подарок. Счастливый, сияющий ясной лысиной Илья ничем не напоминал Согрина, и с ним Татьяна могла говорить, не опасаясь споткнуться на очередной ступеньке. Согрина Татьяна любила, а Илью нет, поэтому она исцелялась, кормилась его теплотой и заботой. Превращение в писателя выглядело игрой, и только когда Илья впервые принес вместо чужой книжки свою собственную, с автографом, диагонально расчертившим страницу, стало ясно, что игра закончилась. Татьяна долго не решалась взяться за эту книгу, ходила вокруг нее кругами и думала, что в рукописи спрятаться невозможно, и если близкий человек вдруг стал писателем, для нас он будет торчать из книги, как из выросшей одежды, узнаваться и проговариваться, а Илья в считанные дни стал для Татьяны близким человеком. Он любил ее спокойно, терпеливо, и это чувство ничем не походило на красочное, судорожное обожание Согрина. Не пламя, а ровное тепло – на таком можно готовить пищу и согревать одежду.