Призраки оперы - Анна Матвеева

Брат Ильи, свергнутый царь Борис Григорьевич, по ходу общественных перемен тоже сменил занятие и, вернувшись с зоны годом раньше, открыл в городе книжное издательство. В отличие от брата, Борис не слишком любил читать. По старой застойной привычке он считал книги удачным помещением капитала, но если прежде речь шла о спекуляции, то теперь – о книгоиздательской деятельности. В память о знаменитом однофамильце Борис Григорьевич Федоров назвал издательство словом «Первопечатник» и довольно быстро растолкал плечами незакаленных тюрьмой конкурентов. Книга Ильи появилась на свет как раз в «Первопечатнике» – Борис Григорьевич имел традиционные представления о братских отношениях и, не знакомясь с рукописью, поставил без проволочек в план роман Ильи Федорова «Редкое слово» (твердый переплет, белая бумага, щедрый тираж). «Иначе нельзя, – с царским великодушием думал Борис Григорьевич, – ведь даже если Илюха написал полную мутоту, я все равно буду его печатать». Брат у Бориса был всего один, а денег – много.

Илья между тем надеялся, что Борис внимательно прочел рукопись: он не сомневался, что для издателя важен прежде всего текст, а только потом – его автор. Сам Илья придерживался именно такого взгляда на литературу, но вот Татьяне, к примеру, казалось, что вместо романа она будет читать мысли своего друга и бродить по его душевным закоулкам самым бесцеремонным образом.

В конце концов она все-таки открыла эту книгу. Была летняя ночь, мама и Оля спали рядом на диване, как воплощение ее прошлого и будущего. От соседки сверху неслись веселые пьяные песни, Татьяна читала роман Ильи – уже успевшую запылиться книгу. Читала до самого утра – удивленно, радостно, счастливо.

А потом пришло утро, а утром жить уже не так страшно.

Как всякий творец, Илья был подозрителен и недоверчив:

– Ты хвалишь меня потому, что не хочешь обидеть? Или считаешь, что мне нужна поддержка? Так ты не бойся, скажи правду.

Ему не хватало подробностей.

Но Татьяна не умела хвалить развернуто. Даже в театре, когда коллега удачно споет, а вдруг похвала покажется лестью? И это притом, что опера – не только объективное и невкусовое, но еще и коллективное искусство, и народ там, хоть и склочный, но все-таки способный радоваться друг за друга и признавать чужой талант.

– У нас все просто, – говорила Татьяна. – Когда есть голос, это слышно всем. А в литературе совсем другие правила, хотя бы потому, что разновидностей голосов здесь множество, и петь каждый может по-своему, и места хватает на всех… Так что я скажу только за себя – мне очень понравилась твоя книга, и это было как раз то, что мне сейчас нужно.

– Вот видишь, – растрогался Илья, – а говорила, хвалить не умеешь!

Первая книга Ильи была, как потом стало ясно, лучшей из всех, потому что он писал ее без оглядки на мнение редакторов, без приседаний в сторону критиков, без страха, что роман не опубликуют, и без упрека, что читатель пошел теперь не тот. Короче говоря, все, что убивает желание сочинять, Илье тогда было неведомо. Татьяна знала, что история, рассказанная в книге, действительно произошла с отцом Ильи, они с ним несколько раз сталкивались по разным семейным поводам, последним из которых стали его похороны. Через год после освобождения любимого младшего сына, убедившись в том, что у детей все идет как надо, Григорий Борисович – еще не старый, кстати, человек – спокойно и тихо умер. Запомнился он Татьяне мельком, невнимательно, и, прочитав книгу, она стала жалеть об этом. Конечно, Илья вольно обошелся с вехами отцовской жизни, переставляя их в романе по собственному усмотрению, – это чтобы добавить правдоподобия, объяснял он. Иначе ему бы просто никто не поверил.

На Украине, в родной деревне маленького Григория, несколько месяцев подряд стояли итальянские фашисты. Героя книги, четырехлетнего мальчика, Илья отправил на речку и начал безжалостно топить в глубокой воде – Татьяна боялась перевернуть страницу. Фашисты глушили рыбу в реке так, что поверхность скрывалась под белыми брюшками. Мальчик полез в воду за рыбой и тут же задергался на воде, как поплавок. На помощь ему Илья отправил фашиста Умберто, который месяцем раньше научил готовить местных хозяек макароны с мясным соусом и влюбился в маму маленького Григория.

Илья писал так, как умеют писать только те взрослые, что помнят себя детьми. К началу второй части Татьяна видела за строчками не автора и даже не его отца, а маленького мальчика с изуродованной – казалось, что непоправимо, – душой. Умберто переехал к ним в то самое время, когда отец мальчика умирал где-то далеко отсюда, в полевом госпитале. Когда известие добралось до белесой аккуратной хатки, рядом с которой Умберто понастроил для мальчика деревянных домиков и лесенок, ребенок взял в кухне нож, наточенный наконец-то мужской рукой, и воткнул его в шею спящему Умберто. Силенок было мало, ненависти, пожалуй, даже слишком много, но Умберто не превратился в «умер-то», выжил, а вскоре итальянцы покинули село. Мать просила у сына прощения, каялась перед людьми, потом отправилась, как следовало, на зону и там долгие годы произносила, как во сне, как молитву, итальянские слова. Редкие слова для тех мест: каро мио, ти амо. Мальчик получил звание пионера-героя, его имя прижизненно присвоили пионерской дружине села. На этой высокой ноте Илья начал расправляться с персонажами решительной рукой – вначале от запущенного туберкулеза скончалась мать, потом умер в своей Лигурии булочник Умберто (который всегда говорил шепотом и постоянно носил широкий шелковый шарф), а в конце концов автор убил и мальчика, выросшего к тому времени в поселкового пьяницу, позорившего славное имя пионера-героя.

Сюжет захватил Татьяну наравне с языком – за приключениями слов в романе она следила едва ли не бдительнее, чем за приключениями героев, и вскоре поняла, что ей все равно, о чем пишет Илья: главное, чтобы он писал в принципе.

Когда книга закончилась, Татьяна рассердилась на нее за это, как на человека, и потом, смеясь, рассказывала об этом Илье.

Вскоре права на перевод романа купило итальянское издательство – штаб-квартира располагалась в Лигурии.

Веранда наводила в театре порядок – как всякая женщина, начинавшая жить в новом доме, она первым делом уничтожала любые следы пребывания предшественников. Для начала отменила давно утвержденные льготы и надбавки к зарплатам, решив, что поощрять будет только тех, кто этого на самом деле заслуживает. Контрамарки работникам театра при Веранде выдавать перестали, вместо этого предлагали льготные билеты. Как залетный микроб, новая директриса парализовала живой организм театра, теперь даже в самом дальнем цехе, в котельной, классах и гримерных витала тяжкая ваниль ее духов, оседала в носах и саднила горла. В фавориты к Веранде нежданно угодил главный режиссер, чья словно бы заново натянутая на голову лысина волшебным образом освободилась от кровяных шрамов и царапин. Мнение Сергея Геннадьевича интересовало директрису, даже когда речь заходила о сугубо хозяйственных и финансовых вопросах, что уж говорить о постановочных делах? Вот и сейчас Веранда призвала главрежа в кабинет, чтобы обсудить грядущую премьеру, и он вновь терпеливо объяснял директрисе, кокетливо кутавшейся в кашемировую шаль, что это не премьера, а всего лишь появление Вали на сцене. Обновленный «Онегин» идет в театре уже шестой сезон, декорации, придуманные знаменитым московским художником Валерием Режкиным, частично приходилось освежать, не говоря уже о костюмах для хора и солистов…