Буря перед бурей. История падения Римской республики - Майк Дункан

Как оказалось впоследствии, беспощадное подавление Опимием Фрегелл стало лишь первым примером хладнокровной тактики, к которой он прибегал, защищая существующий порядок. В 121 г. до н. э. его избрали консулом, и он сыграл главную роль в решающем поединке революции Гракха – революции, вспыхнувшей с новой силой после разграбления Фрегелл и его возвращения домой.

Когда разыгрывалась эта драма, Гая Гракха в Риме не было. В 126 г. до н. э. он был избран квестором и получил назначение на остров Сардиния, где продолжил зарабатывать себе репутацию. Зима 126–125 гг. до н. э. выдалась особенно суровой, поэтому легионеры сильно страдали от недостатка продовольствия и теплой одежды. Римский наместник силой реквизировал у сардинских городов все необходимое, чтобы одеть и накормить людей, но когда жители Сардинии отправили в Рим посольство с жалобой, сенат постановил реквизиции прекратить и приказал наместнику наладить снабжение каким-то иным образом. Решить вопрос этим самым «иным образом» поручили Гаю Гракху, который совершил поездку по острову и, в полной мере задействовав всю силу своего убедительного красноречия, сумел уговорить сардинцев добровольно наладить снабжение.

Уверившись в его правоте, жители острова без всякого принуждения пошли на сотрудничество. Узнав об успешной операции Гая, сенат не столько поздравил его, сколько забеспокоился по поводу того, что может произойти, когда его фирменное, убедительное красноречие вновь заявит о себе на форуме. Поэтому его члены сговорились как можно дольше продержать младшего Гракха на Сардинии. Для консула было совершенно нормально по истечении срока его полномочий занять должность проконсула и оставить при себе всех своих людей. В итоге сенат продлил срок пребывания сардинской миссии на год, и Гай остался на острове. Но по прошествии этого времени сенат продлил его еще раз, что уже выходило за все общепринятые рамки. После Пунических войн в подобном многократном продлении срока пребывания не было необходимости – а в случае с мирной, покоренной Сардинией решение и вовсе выглядело в высшей степени необычно.

Гай подозревал, что вся эта волокита была продиктована не столько необходимостью пребывания на Сардинии консула, сколько желанием держать вдали от Рима его самого. Поэтому в ответ на эти совершенно необычные приказы Гай предпринял не менее необычный поступок. Игнорируя все обычаи предков, которые предписывали каждому подчиненному оставаться с командующим все время пребывания миссии в провинции, он попросту упаковал вещи и весной 124 г. до н. э. возвратился в Рим. После его неожиданного появления в городе весной 124 г. до н. э. сенат пришел в ярость. А вид радостных толп граждан, встречавших Гракха в гавани восторженными возгласами, еще больше испортил его членам настроение.

Но хотя их план запереть Гая на Сардинии провалился, это еще не означало, что консерваторы собирались без боя позволить ему с ликованием прорваться в трибуны. Сразу по возвращении Гая поволокли к цензорам, пожелавшим призвать его к ответу за то, что он бросил командира. Защищая себя от этого обвинения, Гай произнес одну из самых известных своих речей. Чувствуя, что недруги пытаются опорочить его честь, он стал отстаивать свое поведение на Сардинии, сказав, что пока другие использовали в провинции свои должности для угнетения местных жителей и собственного обогащения, «я, покинув Рим, привез из провинции пустой мошну, которая, когда я туда уезжал, была полна денег; другие возвращаются домой, наполнив деньгами кувшины, которые они взяли с собой в провинцию, полные вина»[76]. Это был язвительный ответ тем, кто обвинял его самого в нарушении общественной морали, – многие из них действительно во время службы в чужих краях без конца пили вино, наполняя пустые бутылки богатствами.

Но могущество цензоров, желавших наказать Гая за предполагаемое нарушение закона, было ограниченно. В то же время не исключено, что моральное порицание попросту преследовало цель создать фундамент для более серьезных обвинений – обвинений, которые могли относиться к юрисдикции уголовного суда. Воскресив, будто по взмаху волшебной палочки, теорию итальянских заговоров, враги Гая обвинили его в подстрекательстве и помощи в подготовке восстания во Фрегеллах. Проиталийские настроения Гая к тому времени были уже хорошо известны, и сенаторы из числа консерваторов попытались выдать их за подлинное предательство сената и народа Рима. Обвинения, конечно же, были смехотворны, потому как Гай все время, пока длился бунт, оставался на Сардинии, но благодаря им его окутало облако скандала, вынуждая его прибегнуть к ответу. В хрониках об этом говорится очень мало, но известно, что Гай с успехом отверг обвинения и начал готовиться к предначертанному ему избранию трибуном.

Выборы трибунов 123 г. до н. э. выдались особенно агрессивными, ведь основная масса знати мобилизовала своих клиентов помешать избранию Гая. Но перед популярностью фамилии Гракхов и силой красноречия Гая ничто не могло устоять. С окрестных деревень в Рим стали стекаться толпы граждан. Людей было так много, что за несколько дней до выборов им уже негде было встать на постой. Даже открытое для всех Марсово поле вскоре до такой степени заполнила толпа, что людям приходилось располагаться даже на крышах.

Пока Гай участвовал в кампании по выборам трибуна, в комиций, наконец, представили законопроект, предусматривавший ратификацию колонизации Азии, подготовленный когда-то Аквилием. На тот момент после смерти царя Атталы прошло десять лет, а азиатская провинция только сейчас была готова к ратификации. Неожиданная задержка в этом деле возникла после того, как в Рим просочились вести о позорном поведении Аквилия. Помимо прочего, его обвинили в том, что он за взятку провел границу в пользу царя Митридата V Понтийского. И поскольку эти обвинения были на сто процентов справедливыми, все говорило о том, что его признают виновным. Но жюри присяжных Аквилия оправдало. Частично этому поспособствовало несравненное красноречие Марка Антония – восходящей молодой звезды, защищавшего Аквилия в суде. Но свою роль сыграли и деньги, которые тот заплатил членам жюри, – в конечном итоге, он использовал полученную когда-то взятку, чтобы подкупить других и, таким образом, избавиться от обвинений во взяточничестве.

Когда скандал затих и окончательный законопроект о ратификации создания провинции Азия поступил в Народное собрание, Гай выступил категорически против. История умалчивает, что было тому причиной, то ли установленный Аквилием административный режим вызывал у него какие-то особые возражения, то ли что-то еще, но это, вероятно, и не важно. Гай не только хотел использовать вопрос Азии для того, чтобы разнести в пух и прах коррупцию в сенате, но и вынашивал собственные планы в отношении обустройства провинции и желал обеспечить себе незапятнанную репутацию, чтобы их реализовать.

Но хотя проблема Азии и представляла собой благодатную почву для нападок на сенат, у Гая была другая тема, которую он мог использовать по максимуму, – трагическая история его брата. «На ваших глазах, – сказал он, – эти люди забили Тиберия до смерти дубинками, его труп протащили по городу и бросили в Тибр… а друзей, которых там схватили, предали смерти без всякого суда»[77]. Хотя его речь и содержала в себе значительную долю преднамеренных манипуляций, считать ее чистой воды цинизмом нет никаких причин. Ни один римлянин не пренебрег бы возможностью уладить вопрос семейной чести, особенно в подобной публичной манере.