Канун - Михаил Зуев

Когда он улетал назад, он знал, что у нее двое детей и муж-инвалид по спинальной травме. Это жизнь, детка. И пусть другой первым бросит в нее камень.

Док оставил ей денег на год вперед. Она просто взяла, поблагодарила. А когда он шел к такси, украдкой, со спины, осенила крестным знамением. Он не видел. Но он почувствовал.

Через полтора месяца Док обнаружил себя в токийской полночи. В Роппонги, рядом с «Газ Паник Баром». На входе стояли два здоровенных негра-вышибалы. Док был трезв, солиден, и гиганты даже не повернулись в его сторону.

Первый этаж состоял из барной стойки и столиков с металлическими, вкрученными в пол табуретками. Цветомузыка мигала и мешала присмотреться к публике в зале. Туда-сюда бегали несколько вызывающе одетых официанток-японок. Док заказал выпить, принесли быстро, но деньги потребовали вперед. Музыка долбила на громкости, предшествующей болевому порогу. В углу сидел пожилой американец, обнимавший обеими руками двух местных девчонок – одну с фиолетовыми, а другую с красными волосами. Все трое были сильно пьяны. Доку рассказали: здесь бывает множество иностранцев, ищущих молодых неопытных японок. Сами японки знают и приходят – просто оторваться, найти симпатичного иностранца на ночь, а иногда и – такое тоже здесь случается – на всю жизнь.

Из подвала, словно сполохами молний, лупил стробоскоп. Очевидно, там располагался танцпол. Спуститься вниз было сложно. В подвальный этаж вела узкая металлическая лестница, заполненная пьяными телами. Кто-то из них просто стоял, кто-то пытался подняться снизу или спуститься вниз. В итоге все мешали всем.

Когда Док, наконец, оказался внизу, ему открылась чудная картина. Строб сполохами высвечивал маленькую комнатенку, по четырем углам висели здоровенные колонки, «прокачивающие» помещение на совсем уже нереальной мощности. Но запах… Запах был жутким: десятка полтора дергающихся тел, набитых в микроскопическую комнату, обливающихся потом, пахнущих ароматами пепельницы, дешевых антиперспирантов, резких духов и выдыхаемого алкоголя. Вдобавок, судя по кисловатым ноткам, кого-то вырвало прямо под ноги танцующим. Кондиционер не справлялся с откачкой тепла. Теплое и вязкое колышущееся болото – хоть топор вешай. Док не стал задерживаться внизу и с максимально возможной для узкой, запруженной невменяшами лестницы скоростью поднялся на первый этаж. Там, по крайней мере, можно было дышать.

Ее звали Юкки. Юкки Маэмура. Еще у нее была кличка – Нэко. «Нэко» означало «кошка». Док потом смеялся, что она не Маэмура, а Мурмура.

Нэко зашла, пока Док был внизу. Старше тех девчонок, что были в баре, ей уже стукнуло тридцать. И она была серьезной. Когда он несколько месяцев спустя, уже в Москве, спрашивал: что заставило тебя зайти в полночь в этот страшный бар, полный местными бандитами и проститутками? – она серьезно сказала, глядя ему в глаза:

– Ты. Я видела тебя во сне.

У нее были пожилые родители, далеко, на самом севере Японии. Кошка была тонка, сдержанна и грациозна, как статуэтка. Работала в супермаркете. Ее никто и никогда не отпустил бы с работы днем. Док и Юкки встречались по ночам. В один из ее выходных съездили в Камакуру. Когда в жуткой тесноте лазили внутри статуи Будды, она вдруг обняла, словно прилепилась к нему, как горчичник, и что-то залопотала по-своему, быстро, жарко, сбивчиво. Он спрашивал потом, она не ответила, только смуглая кожа щек налилась пунцовым румянцем.

Провожала его в Нарите. Он зашел в зону, оборачивался и оборачивался, а она все стояла и стояла – за стеклом, не шелохнувшись, глядя на него безотрывно, словно в оцепенении. Он прошел регистрацию, сел в бизнес-лонж. Молча сидел несколько минут. Потом достал ноутбук и отправил помощнику в Москву письмо с копией ее паспорта. Пока летел, помощник купил Кошке тур.

Док таскал ее, ошалевшую от счастья, по Красной площади. Кормил мороженым в ГУМе. Дарил плюшевых Чебурашку и Крокодила Гену. Они бродили вдвоем по Сергиево-Посадской лавре и кормили уток на Новодевичьем пруду, натрескавшись кутаисского борща в «Пиросмани». Он посадил ее на «Джал» в Домодедово и уже собирался через шесть недель обратно в Токио.

Татьяна давно срисовала ее номер телефона. Не лезла – поставила ситуацию «на холд». И позвонила, когда поняла, что история добром не кончится. Для верности отправила в мессенджер семейное фото Дока с ней и детьми. Доку нотаций не читала – просто форварднула переписку, без комментариев. И Кошка пропала. «Этот номер телефона не существует».

Полтора года назад, начиная tempo di viaggo[30], Док надеялся разобраться в себе. В итоге оказалось, что запутался еще больше. Проехав десятки стран, сменив десятки часовых поясов и времен года, он не нашел – ни себя, ни для себя. Смысл жизни «в вещах» для него отсутствовал. А никакой другой жизни в окружающем его пространстве и времени не предлагалось. Он уже не мог потреблять, он хотел создавать. Но что? Он пытался выпрыгнуть куда-то туда, выше, – в иные смыслы, но вместо этого раз за разом шлепался обратно, как лягушка в болото.

На долгих авиарейсах листал ядовитые самолетные журналы из первого класса, наполненные «лакшери», отпечатанные на самой лучшей бумаге, созданные ушлыми циничными журналистами, фотографами и редакторами, облеченные красотой и совершенством формы – и бесстыдно пустые в содержании.

Он вспомнил, как в пятнадцать лет читал фантастическую повесть. Там маленький человек поступил на работу в корпорацию и всю жизнь поднимался по карьерной лестнице – с этажа на этаж. Когда стал стар, попал на предпоследний. Лифт наверх не шел. Он открыл дверь и по грязной лестнице поднялся на самую вершину. В пустом помещении оказались лишь пыль, паутина и голубиный помет.

И еще вспомнил, как вдвоем с Валькой сидели после лекций в парке Мандельштама на «Фрунзенской», ели только что купленную ливерную колбасу – а другой никакой в магазине не было – со свежей булкой за семь копеек и запивали одним «Буратино» на двоих из горлышка.

Под утро в пьяной бордельной Паттайе Док снял высокую симпатичную местную девчонку. В номере гостиницы красотка оказалась «шмелём». Док дал существу денег и выпроводил за дверь. Ему было мерзко и противно. В половине шестого Док вошел в прибрежную воду, остановился на глубине «по грудь» и стал отмокать. Внезапно отбойное течение подхватило его и потащило в открытое море. Док был пьян, но не глуп. Из «отбойки» он выбрался где-то через полкилометра, сделав метров двести в сторону. Устал порядком. Поплыл к берегу.

Возле берега были камни и турбулентность. Теперь уже прямое ускоряющееся течение подхватило его и, как пушинку, швырнуло головой вперед на каменистую гряду, едва виднеющуюся из-под поверхности воды.