История одной большой любви, или Бобруйский forever - Борис Шапиро-Тулин

Моя жена даже догадаться не могла, в какие глубины памяти погрузило меня одно только имя автора, набранное на обложке синим шрифтом – АНГЕЛИНА СНЕГИРЕВА.

Я почти не сомневался, что это та самая Снегирева, которую в студенческие годы мы вначале звали Геля, а потом, когда все в нашей тесной компании получили какие-то прозвища, стали звать ее просто и незатейливо – Птаха.

Но каким образом жена могла выискать эту книжку среди множества других?! Что она знала об этой Снегиревой? Клянусь чем угодно – ничего. Конечно, за нашу немалую уже совместную жизнь она тем или иным способом пыталась выяснить о былых моих увлечениях. Но чувство вины, которое я до сих пор испытываю перед той далекой студенческой историей, было так глубоко загнано внутрь, что даже под перекрестным допросом не выдал бы я, наверное, ни имени Гели, ни всего того, что мы с приятелями так легкомысленно наворотили, ворвавшись в чужую судьбу и пытаясь внести в нее свои собственные поправки.

2

Как бы там ни было, но первым делом, когда мы оказались дома, я бросился не к холодильнику за вожделенной водой в симпатичных прозрачных бутылках, а к нижнему ящику письменного стола, куда жена складывала, аккуратно разместив по папкам, все мои по разным причинам незаконченные рукописи, обрывки стихов, да и просто какие-то заметки, которые я делал по уже давно забытым поводам.

Мне пришлось развязать множество тесемок, прежде чем я обнаружил в самой последней, лежащей на дне папке несколько пожелтевших листков без названия, соединенных почему-то огромной металлической скрепкой.

Признаюсь честно, когда-то, лет двадцать тому назад, я уже пытался описать историю, произошедшую с нами в далекие студенческие годы, и тем самым хоть как-то сгладить преследующее меня жгучее чувство стыда. Но, во‑первых, это была совсем юношеская проза, и она не дала мне желаемого чувства облегчения, а во‑вторых (и это самое главное), осталась неоконченной, потому что тогда я просто не мог предвидеть завершение, которое было уготовано Судьбой для моих героев, а уж тем более того, что однажды Геля Снегирева по прозвищу Птаха заставит меня вплотную соприкоснуться с некими сокровенными событиями моей жизни.

И тем не менее именно с этой рукописи, где почти с документальной точностью изложены все перипетии мучивших меня событий, я хочу начать свое повествование. Не изменив ни единого слова, преодолев мучительный соблазн заняться тщательным редактированием, я перепечатал все в том виде, в каком и забросил когда-то эти страницы, позволив себе в скобках лишь скупой комментарий и дописав концовку, в то далекое время мне еще не ведомую.

3

«В городе N, в самом конце улицы А стоит четырехэтажный дом. Я сообщаю об этом факте не потому, что четырехэтажные дома большая редкость в городе N, и даже не потому, что этот дом, согласно распоряжению начальства, каждое лето менял свою окраску, превращаясь из бледно-зеленого в бледно-голубой, чтобы на следующий год превратиться в бледно-желтый. Нет, право же, из-за этого начальственного каприза я не начинал бы свой рассказ. Я сообщаю об этом исключительно потому, что история любви Георгия Чернова началась именно здесь, на последнем этаже четырехэтажного дома, стоящего в самом конце улицы А, там, где ее окольцовывали трамвайные рельсы.

В наше время по этим рельсам бежали веселые красные вагончики, и не менее веселые, раскрасневшиеся под стать трамваям вагоновожатые каждое утро, исключая, естественно, воскресные дни, кричали в хриплые микрофоны: «Граждане студенты, не переполняйте задний проход, пройдите в середину вагона!»

Я говорю «в наше время», потому что несколько лет уже не был на улице А, и теперь отсюда, с высоты этих лет, трамвайчики кажутся веселыми, вагоновожатые остроумными, а комната № 412 на последнем этаже того самого дома – необыкновенно милой и уютной.

Не составляет большего труда догадаться, что речь идет о самом обычном студенческом общежитии. Хотя немного жаль вот так, одним словом, «ОБЩЕЖИТИЕ» обозначить все то, что в течение пяти лет было хрупким и нежным вместилищем всех наших надежд и разочарований. (Оставляю эту фразу и подобные ей только лишь для того, чтобы не менять общее впечатление от подлинника.)

В то время общежитие наше было знаменито тем, что комендант его, отставной майор милиции, носил звучную фамилию Кедрёнин, а мы все, естественно, именовались Кедрёнины дети. Впрочем, кроме этой редкостной фамилии, комендант никакими сколько-нибудь заметными достоинствами или недостатками не обладал. То есть, возможно, он и обладал ими, но мы, студенты, не могли похвастаться тем, что хоть однажды видели ветерана милиции вблизи и имели возможность его рассмотреть.

Всеми местными делами заправляла жена бывшего майора Анна Адамовна. А поскольку мы все прочитали к тому времени роман «Мастер и Маргарита», то супругу товарища Кедрёнина за глаза именовали Аннушкой, имея, конечно, в виду, что масло она уж точно где-то разлила и кому-то из нас было суждено не сносить головы, то есть потерять в общежитии заветную койку.

Являясь для всех нас одновременно и Фемидой, и вестником Судьбы, она, прошуршав однажды невидимыми крыльями по коридору четвертого этажа, остановилась у дверей 412‑й комнаты и, поправив болтающийся на одной кнопке призыв «Стучите к соседям», втолкнула к нам щуплого низкорослого юношу, явно не обтесанного еще первокурсника.

– Знакомьтесь, – сказала Аннушка, – это Георгий. Он будет жить с вами.

Если бы Георгий, так неожиданно впорхнувший в нашу комнату, мог предвидеть, какое участие мы примем в его судьбе, он, возможно, не смотрел бы на нас так спокойно и доверчиво. Но Георгий, увы, этого еще не знал.

Дело было, конечно, не в Георгии как таковом. Волей судеб он стал лишь жертвой, принесенной на алтарь «свода законов» нашего общежития. Одна из заповедей этого свода, запечатленного на невидимых глазу скрижалях, гласила примерно следующее: «Упаси боже, затрагивать честь пятикурсников – грандов будущего диплома, подселением к ним желторотых и ядовито-зеленых первенцев институтского обучения!» Но заповедь была нарушена, и, следовательно, поругана честь славной 412‑й. Что ж… Ave, Георгий! Идущие на диплом, приветствуют тебя!

Идущих на диплом в нашей комнате было трое. В момент вторжения Аннушки один из нас, Митя Фоканов, по прозвищу Митяй, возлежал на кровати, над которой была прибита поблескивающая черным лаком табличка: «Не кантовать! При пожаре выносить в первую очередь!» Под этой табличкой он обычно проводил весь период между сессиями, исчезая иногда, как он объяснял, для очередной попытки вступить в гражданский брак. Очередная попытка вскоре заканчивалась ничем, и он снова возвращался в прежнее положение, придавая тем самым нашей комнате устоявшийся и вполне привычный вид.