История одной большой любви, или Бобруйский forever - Борис Шапиро-Тулин

Паша Тонких, по прозвищу Папаша, сидел в этот знаменательный миг за столом и строчил бесконечное письмо своей любимой жене Зое, которая, по моим подсчетам, уже два года пребывала на восьмом месяце беременности, что говорило о весьма непростых взаимоотношениях этих двух глубоко чувствующих сердец.

Впрочем, вынужден признаться, что и мои занятия в описываемый промежуток времени не носили ярко выраженный научный характер. Я мучительно выдавливал из себя шуточное приветствие от нашего факультета институтскому смотру художественной самодеятельности и уже битый час искал рифму к слову «ректор». Ничего, кроме «Гектор» и «прозектор», на ум не приходило, но при чем тут эти оба применительно к нашему руководителю, никакого вразумительного объяснения подобрать я так и не смог.

Вот, собственно, вся экспозиция того момента, когда гражданкой Кедрёниной была нанесена нам кровная и незаслуженная, с нашей точки зрения, обида.

Должен заметить, мы были и так достаточно дружны, но та самая минута, когда порог нашей комнаты переступил Георгий, еще больше сплотила нас в преддверии наступающих событий.

Теперь о самом герое.

Георгий был именно – Георгий. Не Жора – это звучало бы как-то по-одесски, и не Гера – от этого имени веяло чем-то вальяжно городским. Наш герой, отец которого был директором сельской школы, а мать – преподавательницей математики в оной же, единственный и любимый сын двух уважаемых представителей деревенской интеллигенции, с полным правом мог носить такое красивое и звучное имя.

Фамилия Георгия была Чернов, отчество – Васильевич. Когда пришла пора отразить каким-то образом членство новичка в нашем коллективе, на свет появился тщательно составленный документ, носивший название «График еженедельных дежурств по комнате № 412». Поверьте, это была не просто бумажка, которую обычно прикрепляли к дверям с внутренней стороны. Это было произведение! Выполненное на белом листе ватмана, оно привлекало взгляд строгостью линий, умело заштрихованными разноцветными квадратиками и графической четкостью подписей, располагавшихся в самом низу. У каждой графы, обозначавшей очередную неделю месяца, сверху вниз под словом «дежурный» шло перечисление ответственных за чистоту нашей комнаты. Первым в этом списке был Чернов Георгий Васильевич, вторым – Георгий Васильевич Чернов, третьим – Чернов Георгий, и замыкал всю эту славную когорту просто Чернов.

Справедливости ради надо сказать, что мы были за честное распределение обязанностей. И если уж злой рок сделал Георгия вечным дежурным 412‑й комнаты, то Фоканов, как наиболее часто присутствующий в означенном помещении, брал на себя нелегкие обязанности старосты, Паша Тонких назначался его заместителем по политической части, а мне предписывалось заниматься культурно-массовой работой. Об этом свидетельствовали наши подписи, располагавшиеся в самом низу графика, вызвавшего острую зависть у обитателей соседних комнат.

Вам, наверное, будет интересно узнать, как отнесся Георгий к такому распределению обязанностей? Каковы были предприняты им по этому поводу шаги и какие совершены поступки? Так вот, их просто не было: ни шагов, ни поступков. Никаких. Абсолютно.

Георгий исправно дежурил по комнате. Паша Тонких продолжал писать длинные письма своей жене, которая по-прежнему оставалась на восьмом месяце беременности. Митя Фоканов исполнял тяжелые обязанности старосты, лежа на постели и время от времени подбадривая себя мелодиями популярных песен. Я сочинял очередное стихотворное приветствие к очередному институтскому мероприятию.

Казалось, постепенно все вошло в свою колею. Георгий был каким-то нешумным и незаметным. Он рано ложился спать, не обращая внимания на свет, который горел в нашей комнате порой далеко за полночь. Вставал он тоже рано, умудряясь не потревожить наш сладкий утренний сон. В общем, Георгий как Георгий, ничего особенного.

Мы успокоились или, как говорил потом Паша Тонких, притупили бдительность. А конфликт созрел великолепным зимним вечером, когда на небе было полно звезд и суббота, так чудесно заканчивавшаяся в ресторане под названием «Юность», таила в себе еще немало приятного.

Дело в том, что по установившейся традиции накануне последнего воскресенья месяца мы шли в ближайший к общежитию ресторан, где заказывали бывшее всегда в наличии ароматное вино «Лидия», а к нему, как положено во французских романах, сыр тонкими ломтиками, а потом уж и салат, и чего-нибудь такого – поесть, и, конечно, кофе со страшно крепкими польскими сигаретами Sport в красных пачках.

И как-то так получилось, что оркестр играл в этот вечер неплохо, а за соседним столиком сидели три милые девушки из дружественного нам пединститута, отмечавшие какую-то свою годовщину. И мы танцевали с ними, а одна из них, высокая стройная блондинка, уже просто висела на мужественном красавце Паше Тонких. Да и уговорить их пойти после ресторана к нам в общежитие не составило особого труда.

Существовало несколько способов провести мимо бдительных вахтеров в наше «святая святых» лиц, состоявших в категории непроживающих. Эти способы были проверены на практике не одним поколением студентов и зависели сугубо от пристрастий и слабостей того или иного стража нашей непорочности. В тот вечер на вахте сидел усатый дядька, которого за глаза называли Штамп. Прозвище это вполне соответствовало жесткому курсу, проводимому им в жизнь в зоне, разделявшей человечество на две категории: «чистых», то есть нас, и «нечистых» – всех остальных. В реестр его слабостей был внесен один-единственный пункт: Штамп был неравнодушен к песням Булата Окуджавы. Поэтому нами решено было применить способ, носивший кодовое название «Гитара».

Из комнаты на втором этаже был извлечен знаменитый на весь факультет гитарист Коля Дзюбин. Поднятый с постели, он в тренировочном костюме и шлепанцах спустился в вестибюль и устроился на диване, стоявшем сразу за столом вахтера. И вскоре оттуда, с этого дивана, уже неслось доверительно и интимно: «Девочка плачет, шарик улетел…» А во время слов: «Плачет старушка – мало прожила…» – мы знали это по опыту, глаза стража порядка увлажнялись, он начинал отстукивать ритм рукой по колену и всем корпусом разворачивался в сторону Коли-гитариста.

Как три легкие грации, проскользнули в заветную дверь наши прелестные гостьи, а из холодного зимнего вестибюля еще некоторое время доносилось: «Но комсомольская богиня, ах, это, братцы, о другом…»

Георгий уже сладко спал, и мы не хотели, чтобы его пробуждение было внезапным и огорчительным. Наше благодушное настроение распространялось в этот вечер и на него – младшего собрата 412‑й комнаты. Поэтому мы что-то прошептали ему на ухо, плавно стянули одеяло и вежливо поставили на пол. Ничего не понимающий Георгий оказался посреди комнаты на холодном паркете в длинных сатиновых трусах и мешковатой сиреневой майке.

– Воробушек наш, – умиленно глядя на него, сказал Митяй, – пойдем, я отведу тебя спать к соседям. Сегодня ты между нами лишний.

По-моему, после этого возникла небольшая пауза, хотя Фоканов утверждал потом, что это не соответствует действительности, иначе он сумел бы принять необходимые меры обороны. Но, как бы там ни было, Георгий немыслимым образом взметнулся кверху и, как заправский боксер, выкинул, вперед свою правую руку. Мы не успели даже сообразить, что произошло, а Фоканов, чей рост составлял в тот исторический период 1 метр и целых 88 сантиметров, как-то боком перелетел через стоящий рядом с ним стул и ударился носом о металлическую спинку кровати.