Карта и территория - Мишель Уэльбек

– Чтобы набить себе цену, это ведь так по-французски. И потом, надо же чем-то интересоваться в жизни, это может пригодиться, мне кажется.

– Я, честно говоря, в недоумении… – признался Джед. – Отправляясь на встречу с вами, я ожидал чего-то… ну, скажем, чего-то позаковыристее. Ходят слухи, вы не вылезаете из депрессий. Я, например, считал, что вы гораздо больше пьете.

– Ну да… – Писатель снова погрузился в изучение винной карты. – Если вы на второе возьмете жаркое из ягненка, надо сменить вино: может, снова аргентинское? Знаете, репутацию алкоголика мне создали журналисты; любопытно, ни одному из них не пришло в голову, что я напиваюсь у них на глазах только потому, что на трезвую голову мне их не вынести. Как, по-вашему, выдержать этого педрилу Жан-Поля Марсуина, не надравшись вусмерть? А как не сблевать, давая интервью кому-нибудь из «Марианны» или «Ле Паризьен либере»? Представители прессы все же отличаются редкой тупостью и косностью, не так ли? – упорствовал он.

– Понятия не имею, прессу не читаю.

– Вы что, газету никогда не открывали?

– Ну почему, открывал, наверное… – благожелательно отозвался Джед, хотя на самом деле он не помнил, чтобы это с ним случалось, ему пришли на ум лишь стопки номеров «Фигаро-магазин» на журнальном столике в приемной у дантиста; но с зубными проблемами он давно покончил. К тому же он никогда не испытывал потребности купить газету. В Париже сам воздух пропитан информацией, и хочешь не хочешь, а на глаза попадаются заголовки в газетных киосках, да и в супермаркете некуда деться от разговоров в очереди. По пути в Крез на похороны бабушки Джед осознал внезапно, что содержание информации в атмосфере снижается по мере удаления от столицы и вообще дела человеческие теряют свою судьбоносность, все понемногу испаряется, остаются одни растения.

– Я напишу текст в ваш каталог, – сказал Уэльбек. – Но вы уверены, что хорошо подумали? Меня терпеть не могут французские СМИ, знаете, это даже поразительно, до какой степени и недели не проходит без того, чтобы меня не обосрали в какой-нибудь статейке.

– Знаю, я почитал в интернете перед отъездом.

– Вы не боитесь погореть, связавшись со мной?

– Я говорил со своим галеристом, он считает, что это не имеет никакого значения. Наша выставка нацеливается не на французский рынок. Кроме того, сейчас во Франции трудно найти покупателей на современное искусство.

– А кто же покупает?

– Американцы. Года два-три назад они вернулись на рынок, ну и англичане тоже, немножко. Но главные покупатели – китайцы и русские.

Уэльбек посмотрел на него, словно взвешивая все «за» и «против».

– Ну раз вся надежда на китайцев и русских, то вы, возможно, правы… – заключил он. – Извините, – он рывком поднялся, – мне нужно закурить, иначе я ничего не соображаю.

Он вышел на стоянку, и, когда вернулся минут через пять, официант принес им еду. Уэльбек с воодушевлением набросился на бирьяни с ягненком, подозрительно взглянув на тарелку Джеда.

– Они наверняка добавили вам в жаркое мятного соуса…- не удержался он. – Ничего не поделаешь, английское влияние. Впрочем, Пакистан тоже бывшая английская колония. Но Ирландия – особый случай, они тут перемешались с коренным населением. – Сигарета явно взбодрила его. – Для вас эта выставка очень важна, не так ли? – спросил он.

– Да, чрезвычайно. У меня такое впечатление, что с тех пор, как я начал серию профессий, никто не понимает, куда я клоню. Под тем предлогом, что я занимаюсь станковой живописью и, более того, пишу маслом, отжившим свой век, меня неизменно записывают в приверженцы некоего движения за возврат к живописи, хотя я этих людей в глаза не видел и никакого родства душ с ними не ощущаю.

– А что, сейчас правда наблюдается возврат к живописи?

– Ну в какой-то степени, это одна из модных тенденций. Возврат к картине или к скульптуре, одним словом – к предмету. Но, по-моему, в основе этого лежат коммерческие соображения. Предмет гораздо легче хранить и продавать, чем инсталляцию или перформанс. Лично я никогда перформансов не устраивал, но мне кажется, что-то общее у меня с этим есть. Во всех своих работах я пытаюсь создать искусственное символическое пространство, в которое я мог бы вписать некие общедоступные ситуации.

– Приблизительно такие же цели ставит себе театр. Правда, вы не зациклены на теле… Просто бальзам на раны, честное слово.

– Да нет, одержимость телом как раз постепенно проходит. Ну, в театре, может быть, и нет пока, но в визуальных искусствах – безусловно. Во всяком случае, то, чем я занимаюсь, полностью вписывается в область социальной проблематики.

– Ну да, понятно… Понятно более или менее, что я смогу написать. Когда вам нужен текст?

– Открытие в мае, но текст для каталога мы должны получить к концу марта. У вас есть два месяца.

– Не жирно.

– Не надо много писать. Пяти – десяти страниц вполне достаточно. Больше тоже не возбраняется, само собой.

– Попробую… Ну я сам виноват, должен был сразу ответить на ваши мейлы.

– Что касается оплаты, то, как я и говорил вам, мы заложили десять тысяч евро. Франц, мой галерист, говорит, что я могу вместо этого предложить вам картину, но мне неудобно, вам сложно будет отказаться. Так что десять тысяч у вас есть; но если вдруг вы предпочтете картину, я согласен.

– Картину… – задумчиво произнес Уэльбек. – Ну, стен, чтобы ее повесить, у меня хватает. Стены – единственное мое достояние в этой жизни.

В полдень Джед должен был освободить номер, но его самолет улетал в Париж только в 19:10. Несмотря на воскресный день, торговый центр по соседству оказался открыт; он купил бутылку местного виски, и кассирша по имени Магда спросила, есть ли у него дисконтная карта Dunnes Store. Он послонялся несколько минут по сверкающим чистотой галереям, пока мимо проносились стайки юнцов, перебегавшие из фастфуда в зал видеоигр. Выпив в Rocket Ronnies сок «апельсин-киви-клубника», он решил завершить на этом знакомство со Skycourt Shopping Center и заказал такси в аэропорт; было начало второго.

В кафе Estuary, столь же просторном и незатейливом, как и все здание аэропорта, насколько он успел заметить, прямоугольные столы темного дерева стояли на значительном расстоянии друг от друга, не то что в нынешних дорогих ресторанах; за ними, по задумке создателей, могли спокойно разместиться шесть человек. Джед вспомнил, что пятидесятые годы прославились еще и беби-бумом.

Заказав колеслоу с легким дрессингом и курицу в соусе «корма», он сел за столик и принялся за еду, попивая виски и изучая табло вылетов. В западноевропейские столицы самолеты отсюда не летали, разве что в Париж и в Лондон; рейсы обслуживали, соответственно, компании «Эр Франс» и «Бритиш Эйрвейз». Что же касается Испании и Канарских островов, то из Шеннона можно было отправиться аж в шесть точек: в Аликанте, Жерону, Фуэртевентуру, Малагу, Реус и Тенерифе. За эти направления отвечал Ryanair. Эта компания low cost совершала также рейсы в шесть польских городов: Краков, Гданьск, Катовице, Лодзь, Варшаву и Вроцлав. Накануне за ужином Уэльбек сказал, что в Ирландии полно польских иммигрантов, они предпочитают эту страну, наверное, из-за ее репутации – хотя и не вполне заслуженной – оплота католицизма. Либерализм, таким образом, переверстал карту мира, идя навстречу пожеланиям трудящихся, не важно, перемещаются ли последние в туристических целях или ради заработка. Привычную изометрию карты подменяла собой причудливая топография, согласно которой Шеннон оказывался ближе к Катовице, чем к Брюсселю, и к Фуэртевентуре, чем к Мадриду. Во Франции Ryanair отдавал предпочтение двум аэропортам – Бове и Каркассону. Значило ли это, что вышеуказанные направления – самые туристические? Или они стали таковыми потому, что на них пал выбор Ryanair} Размышляя о власти и топологии мира, Джед не заметил, как начал клевать носом и задремал.