Закат над лагуной - Сергей Цейтлин

– Благодарствуйте, месье. Каждый раз, когда я возвращаюсь из-за границы, мне не верится, что я живу и происхожу из самого красивого города в мире.

– Абсолютно согласен! Самый красивый!

– Ведь, чем больше мы выезжаем и возвращаемся в Венецию, тем паче мы ее ценим и тем паче понимаем ее уникальность.

– Уникальность, не только эстетическую.

– Да-да.

– Но и этическую!

Шепот «лекаря» был таким тихим, казалось, он просто дышал словами.

– Конечно, – ответил Казанова.

– Самое интересное в Вашем чудесном городе – это его история, его культура, его… его нравы.

Казанова заметил, как осторожно и любознательно посмотрели на него глазки из докторской маски.

– Правильно.

– Его нравы и его нравственность. То есть я хочу сказать, что Венеция богата своей нравственностью, то есть разнородностью и объективностью своей нравственности. Вы меня понимаете, я надеюсь?

– По-моему, да.

– Я хочу сказать, что ваши этические откровенности позволяют человеку быть человеком, то есть таким, каков он есть.

– Да, кажется, я понимаю, о чем Вы говорите.

– Ваше общество настолько прочно, в нравственном смысле, что все индивидуальные феномены, которые порой могут показаться нам, иностранцам, маловысокохудожественными, на самом деле только обогащают культурную ткань светлейшей столицы.

– А именно, сударь?

– Вот недавно я уловил одно словечко, – докторская маска оглянулась вокруг, – одно словечко, гм-гм-гм, которое имеет весьма курьезное значение.

– Какое, если не секрет?

– Чичисбей.

– О, это у нас целая наука!

– Да, да. Будьте любезны, расскажите, если не тягостно. Буду Вам очень признателен.

– Ну, чичисбей, можно сказать, – Казанова тоже перешел на шепот, – это постоянный спутник замужней дамы. Начнем с того, что венецианский чичисбеизм сильно отличается от чичисбеизма римского, или флорентийского, или даже, скажем, генуэзского. Во-первых, венецианские мужья сами поощряют, а порой даже настаивают на том, чтобы их жены нанимали себе чичисбея после вступления в брак. В Риме и во Флоренции обычно дамы вступают в брак, только если будущий супруг позволит им иметь чичисбея. То есть в тех городах супруги заключают договор.

– Интересно.

– Во-вторых, в отличие от тех городов, в Венеции чичисбеи сопровождают женщин повсюду. В Риме и Генуе, например, чичисбею запрещено показываться с дамой в храме Божьем. Во Флоренции все зависит от ранга и общественного положения супруга.

– О!

– И, конечно, у нас эта традиция отличается тем, что чичисбей не обязан быть… быть из другого прихода.

– Из «другого прихода»? Виноват, не понимаю.

– Ну, как вам сказать, месье? Другой ориентации.

– Мужеложцем, что ли?

Казанова кивнул убедительно.

– И чичисбей не имеет права вступать в подобные отношения с другими дамами, пока он обслуживает свою хозяйку. В Риме, Флоренции и Генуе договор ему не позволяет. А в Венеции, где не существует таких договоров, сам супруг это запрещает.

– Какая интересная традиция. Значит, в Венеции, можно сказать, отношения между женой, ее супругом и ее чичисбеем менее формальны и более человечны?

– Совершенно правильно.

– Вот именно это я имел в виду! Именно перед этой гуманностью, перед этим гуманизмом я преклоняюсь.

– Да, список наших гуманистов весьма обширен.

– Вот-вот. По поводу списка.

– Какого?

– Того, самого-самого.

– То есть?

– Самого гуманистического.

– Самого гуманистического?

«Лекарь» опять оглянулся вокруг.

– Того, ну, того знаменитого, древнего, подробного, с самыми чтимыми свойствами самых почитаемых гуманисток.

– А! Вы говорите про «Перечень всех особых и наиболее уважаемых куртизанок в Венеции»?

«Лекарь» охотно закивал своим клювом.

– Да-да-да.

– К сожалению, сударь, этот каталог уже двести лет как не публикуется.

– Правда?

– Да. Его перестали печатать после Контрреформации.

– Ой, как жаль.

– Но если Вас это очень интересует, я уверен, что где-то можно откапать один экземпляр. Могу похлопотать, если изволите? Ради научного исследования, разумеется.

– О, нет. Очень Вам благодарен, но вовсе не обязательно. Просто желал с Вами перекинуться словом. Всего Вам доброго.

Доктор чумы быстренько отошел и слился с пестрой шумной толпой.

Вдруг в бальном зале стало тихо. К оркестру, вернувшемуся на ярусы, подошел австрийский посол Дураццо и произнес речь в честь венецианской музыки, объявляя, что публику ждет небольшой сюрприз. За клавесин сел молодой музыкант, и дирижер поднял палочку.

Казанова зашел обратно в зал и услышал новую аранжировку старой темы. Вместе с резкими стаккато струнных инструментов на первую долю каждого такта раздавался арпеджированный аккорд клавесина[34]. Это было аллегро нон мольто из «Зимы», последнего концерта «Времен года» Вивальди. Дополнительный клавесин, не указанный в оригинальной партитуре, увеличивал напряжение между подкрадывающимися штрихами. Ритм тоже был быстрее обычного, и Казанова почувствовал, как тревожные звуки, раздающиеся подобно ледяному режущему дождю, бьющемуся о каменную стену, овладевали изнеженной публикой. Сам захваченный минорным крещендо и вихревыми артикуляциями первой скрипки, он, как упрямый ребенок, вновь бросился на поиски Александры. Он видел цесаревича с супругой, графа и графиню Салтыковых, пару русских офицеров, флиртующих с венецианками, а также гофмейстерину Бенкендорф. Уже подошли фрейлины Нелидова и Борщова. Но, обойдя весь зал, Александру он так и не нашел. Он понял, что ему просто было не суждено ее встретить вновь. «Может быть, так даже лучше», – подумал он. Так он хотя бы мог избежать соблазна и ненужного возбуждения, которые в прошлом только мешали ему сосредотачиваться на творческой деятельности и уводили в изнуряющий омут сладострастия.

«Да, так будет лучше, – сказал он себе, решив покинуть зал после окончания первой части „Зимы“».

Но как только буйный скрипичный шквал перешел на постепенное декрещендо и Казанова повернулся к выходу, перед ним предстала статная фигура в белой ларве, черной кружевной мантии, розовой треуголке и розовом платье на широком панье.

– Мужчина, родившийся в Венеции, в бедной семье, – заговорила фигура по-итальянски тонким, но твердым женским голосом, – без наследства и без тех почестей, которые в городах отличают знатные семьи от простонародных, но будучи благонравным, как Богу угодно, подобно тем людям, которые не предназначены для плебейских ремесел…