Под крышами Парижа - Генри Миллер

Проходит какое-то время, и я начинаю видеть дело в ином свете. Ей не удалось разделаться со мной… пока она была жива, каждый день мог стать для меня последним. С плеч как будто гора свалилась — получить нож в спину больше не грозит.

Приходит Эрнест. Под мышкой у него какая-то штуковина, по его уверениям — прекрасный образец керамики XII века, антикварная вещица, купленная за сущую мелочь. Он постоянно натыкается на нечто бесценное, продающееся за сущую мелочь… и вся его обстановка состоит из похожих друг на друга "предметов антиквариата". То, что он притащил теперь, больше всего Напоминает биде, но его это не смущает. Эрнест осторожно ставит добычу на пол и начинает рассказ об уже известном мне изобретателе.

— Представляешь, Альф, мы сидим, обедаем, и я вдруг понимаю, что ничего не могу с собой поделать. Ты бы сразу меня понял, если б только увидел ее. Щупаю ее под столом, чуть ли не под носом у придурковатого муженька… она лезет мне в штаны… находит то, что ей надо, и тянет так, что едва не вырывает с корнем… И как раз в этот момент придурок муж роняет салфетку!

— Так он тебя заловил? И что? — спрашиваю я.

— В том-то и дело, Альф, что ничего… Ничего! А его жена даже не потрудилась убрать руку с моего члена. Тискает его, мнет, а муж смотрит на все это под столом! Попробуй угадать, что он делает — переводит разговор на то, как сексуальное возбуждение влияет на процесс пищеварения! Ей-богу, Альф, так оно на самом деле и было. Я просто не мог слушать его лекцию и одновременно терпеть ее заигрывания. Пришлось прекратить второе. Потом, когда обед закончился, он спросил, не желаю ли я остаться на ночь. Говорю тебе, у него с головой не в порядке.

— Так что, ты остался?

— Остался, как же… Ты хоть представляешь, что бы из этого вышло? Господи, как можно предлагать свою жену постороннему с таким видом, словно угощаешь его сигарой после обеда? Нет, если бы я согласился, то сам стал бы посмешищем. Может, этот ублюдок вовсе не такой уж и идиот, каким кажется.

Пока Эрнест рассказывает, приносят почту. Записка от Александры: она обо всем договорилась с Шарентоном, на следующую черную мессу я иду с ней.

* * *

Александра заезжает за мной на своей машине. Я уже жду. Вчера она уведомила меня запиской, что ее драгоценный каноник назначил службу на сегодняшний вечер. Место проведения не указано. О времени она тоже забыла упомянуть, так что я сижу дома с восьми часов. Когда звонок выдергивает меня из дремы, на часах уже почти половина одиннадцатого.

В отличие от последних визитов Александра бодра и энергична. Перед тем как сесть в машину, спрашивает, не стану ли я Возражать, если она поведет. Нервничает, точно школьница, спешащая на свидание в отцовской машине. Надо ее хоть чем-то занять. К тому же я все равно понятия не имею, куда ехать.

Не знаю, как уж там ее гоблины и духи, может, давно не заходили, но Александра совсем не против, чтобы я уделил ей немного внимания. Смеется, когда я спрашиваю о ее потусторонних приятелях. Не знаю почему, но она напоминает мне тех несносных священников, с которыми время от времени сталкивается каждый, тех, что всегда готовы снять воротничок и забыть ненадолго о своем сане. Александре тоже ничто не мешает поразвлечься за счет религиозности.

В последнее время она, оказывается, проникает в фантазии и воспоминания знакомых женщин и получает удовольствие вместе с ними. Отводит глаза от дороги, смотрит на меня и улыбается. Какой прекрасный вечер провела она недавно вместе с Анной…

Как, черт возьми, ей удалось узнать об этом — не представляю. Я ни о чем не рассказывал, Эрнест, Артур и Сид тоже не могли ничего сказать. Может, проболталась сама Анна? Тогда эта стерва еще хуже, чем я о ней думал.

Улице нет конца, и я, чтобы скоротать время, поднимаю у Александры юбку и запускаю руку в теплое гнездышко. Она вовсе не прочь поиграть, ее это нисколько не отвлекает. Под юбкой ничего нет, и, когда я добираюсь до расщелины, по бедрам уже течет.

Расстояние между уличными фонарями увеличивается, дорога становится хуже и хуже по мере приближения к реке; утешает лишь то, что дело будет не где-нибудь в центре города. Пытаюсь получить от Александры хоть какое-то представление о том, что нас там ждет, но она упорно отмалчивается. Говорит только, что скоро я сам все увижу.

Сворачиваем на боковую улочку, представляющую собой нечто вроде аллеи, выезжаем в переулок, и машина останавливается в тени высокой каменной стены. Выходим… Я осматриваюсь и не замечаю ни малейших признаков человеческого жилья. Следую за Александрой, держа руку на ее голой заднице. Проходим через устроенные в стене деревянные ворота, топаем по разбитой дорожке к приземистому кирпичному строению и попадаем в плохо освещенный то ли холл, то ли коридор.

— Когда-то здесь была молельня монастыря урсулинок, — объясняет Александра, ведя меня по узким, пропахшим аммиаком вестибюлям и комнатам, — а еще несколько лет назад — амбар.

Она смахивает мою руку со своей ляжки, и мы входим в помещение побольше, но тоже скудно освещенное, где уже сидят, негромко переговариваясь, несколько человек. Ничего особенного, насколько я могу судить, обычные религиозные фанатики, разве что сучки поаппетитнее да педики видны с первого взгляда. Разумеется, никого ни с кем не знакомят. Александра подводит меня к дивану и, предоставив самому себе, куда-то удаляется. Пытаюсь завязать разговор с очень симпатичной телкой с печальными глазами, которая сидит рядом, однако она погружена в медитацию и делает вид, что ничего не слышит. Жаль, сучка действительно очень хороша. Когда ко мне с таким же намерением подваливает какой-то хрен, беру пример с соседки. Наверное, здесь такое в порядке вещей, потому что через пару секунд он отходит.

Вскоре возвращается Александра. Лица в полумраке не видно, но дотронувшись до щеки, я ощущаю жар. Дышит тяжело, глаза блестят…

— Я разговаривала с каноником, — говорит она. Молчаливая телка бросает на нее злой взгляд.

Запах в комнате такой, что можно задохнуться. От курильниц поднимаются грязно-серые клубы дыма. Спрашиваю у Александры, что это такое.

— Мирр, дурман, листья белены и сушеная белладонна, — отвечает она, принюхиваясь с таким видом, как будто эта вонь и вправду ей нравится.

По комнате проносится шепоток, становится тихо, кое-кто опускается на колени возле стульев. В сопровождении двух крепеньких мальчиков-певчих появляется каноник. На нем обычное для таких случаев облачение, но есть и некоторые усовершенствования. На голове — красная шапочка с двумя торчащими, обшитыми парчой рожками. Взгляд пробегает по собравшимся и останавливается на мне. Каноник чинно кивает и медленно отворачивается. Затем проходит к алтарю, преклоняет колени, поднимается по ступенькам и начинает говорить. Служки потихоньку раздают курительницы и глубокие медные блюда, наполненные какой-то тлеющей вонючей дрянью.

Церемония жертвоприношения начинается. Большинство женщин склонились над блюдами, вдыхая серый дымок… каноник опускается на колени и бормочет что-то на латыни… одна из прихожанок начинает вдруг срывать платье… взбегает по ступенькам, хватает две черные свечи и распластывается, уже голая, на алтаре. Лежит, причитает, держа в раскинутых руках по свече; черный воск падает на белые запястья. Каноник Шарентон возлагает руки ей на живот и делает пассы.