Коммунальные конфорки - Жанна Юрьевна Вишневская

виде молодого и здорового Алекса, который через какое-то время превратился просто в Алика.

Алик, пожив в студенческом общежитии, к тому времени, конечно, пообтесался. Его уже не корчило от загаженных до изумления туалетов с неработающим сливом и ржавых душевых кабинок, где праздником было наличие даже холодной воды. Он научился пользоваться не туалетной бумагой, а газетой, оставлявшей на белом арийском заду типографскую краску. Он научился не блевать от ливерной колбасы, и его кишечник перестал с шумом и свистом выплескивать содержимое после употребления «домашних» котлет из соседней кулинарии. После того как уснул головой в сортире, он усвоил, что градус понижать нельзя – можно запивать пиво водкой, но не наоборот, иначе через час он этим «ершом» обрыгает весь институтский коридор, и наутро его, еле живого, заставят мыть весь этаж. Словом, этот экзамен он уже мог сдать на твердую четверку. А жизнь тем временем приготовила ему новые испытания.

Пока слегка беременная Машенька употребляла свежевыжатые соки и, заботливо укутанная в плед, наслаждалась свежим воздухом, Алик пахал от забора и до обеда.

Хозяйственный Платоныч, как его окрестили дачники, славился размахом. На его участке был засажен каждый сантиметр. Он даже умудрялся проращивать чеснок между усами клубники. Целыми днями дед ходил по городу с лопатой и тяпкой. Но годы брали свое, и перекопать землю под картофельные грядки ему уже было не по плечу – сказывался артрит, заработанный от лежания в засаде прямо на холодном снегу. Хоть неизвестный солдат, он же родной отец Алика, был товарищем по оружию, и даже отчим юноши служил в дружественных войсках армии Сопротивления, Платоныч несправедливо взимал контрибуции с ни в чем не повинного будущего мужа внучки.

Ладони бедного Алика быстро покрылись кровавыми мозолями, лицо обветрилось и покраснело, он не мог разогнуться от постоянных болей в спине. Но перечить не смел, потому что боялся огорчить замученную то ли токсикозом, то ли витаминами Машеньку.

Платоныч, поначалу журивший работника за нерасторопность, вызванную скорее немецкой педантичностью, чем ленью, уже сурово покрикивал на выверяющего длину грядки чуть ли не по линейке Алика. Правда, употреблять очень уместные в сложившейся ситуации «шнель» и «арбайтен» все ж таки стеснялся. Обходился вполне понятным и не вызывающим лишних вопросов простым русским матом. Но делал это тихо, чуть ли не на ушко. Алик хоть иногда и не все понимал, только обиженно сопел и возражать не решался. Не было смысла: по-немецки не поймет, а по-русски интеллигентному Алику явно не хватало опыта, да и неудобно было перед невестой.

* * *

Километрах в пяти от поселка жили на кордоне егерь с женой. Сыновья их с семьями давно перебрались в Ленинград. Звали и стариков, но они уперлись: ни в какую – и все. То ли не хотели быть прихлебателями, то ли и вправду не могли расстаться ни с хутором, ни с Карельским перешейком и его грибами, ягодами и густой июньской мошкарой. За годы обросли хозяйством, в поселок ездили крайне редко, за хлебом, да за пенсией раз в месяц. А так вели натуральное хозяйство: скотина, огород. Только зимой бывало тоскливо, но тоже дела находились. Старый хозяин охотился понемногу, но скорее не для добычи, а так, чтобы не растерять навык прицельной стрельбы. Снайпером в войну служил, не один десяток фрицев на счету. Ну и тренировал руку: кто знает, как жизнь повернется? Кордон одинокий, лихие люди могут забрести.

А тут дачники разведали про кордон и стали летом за молоком и яйцами наведываться. Хозяева с удовольствием продавали. Все ж таки прибавка к пенсии, внукам в Ленинград всегда подбросить можно – самим-то уже немного надо.

Позже они завели лошадь и сами стали молоко в поселок возить, а пока только самые шустрые до них добирались, все же пять километров, да по лесной дороге, не каждому по зубам, точнее по ногам.

Ну, Платоныч и решил Алика под это дело подписать. Набросал схему на листке бумаги, и в пять утра Алик, дрожа от утренней прохлады Карельского перешейка, вывел за калитку мокрый от росы велосипед.

Платоныч вышел проводить. Картина была еще та. Не хватало только музыки Таривердиева и тревожного голоса Копеляна за кадром.

У Платоныча защемило сердце: он увидел, что Алик совсем не умеет ездить на велосипеде. По крайне мере лет десять не сидел он в седле. «Ничего, – успокаивал он себя, – до кордона недалеко, рукой подать, доедет. Все будет в порядке».

И Алик, вихляя по проселочной дороге, как пьяная курва на танцплощадке, потея и ругаясь по-немецки, скрылся за поворотом.

С утра моросило, Алик набросил плащ-палатку, подол которой цеплялся за проржавевшие спицы велосипеда, что скорости не прибавляло. Дорога была неровная, на ямках подбрасывало, порой нога соскальзывала с мокрой педали, и Алик больно ударялся о раму, а то и вовсе оказывался на земле. Над оврагами стелился туман, что-то гукало, квакало и чмокало на болоте.

Но через какое-то время слегка распогодилось, даже то там, то тут стали пробиваться сквозь облака робкие солнечные лучи. Алик осмелел и приосанился. Гремя болтающимся на руле бидончиком с привязанной для верности крышкой, велосипедист весьма лихо вырулил на развилку. На всякий случай обстоятельный Алик решил свериться с картой. Он сунул руку в карман и помертвел. Нарисованной на обложке журнала «Огонек» карты не было – должно быть, выпала из кармана при падении. Оставалось полагаться исключительно на память и везение.

И вот на перепутье трех дорог стоял немецкий Алекс Шварц фон Муромец, чесал свою стриженую немецкую репу и думал, куда ему податься. Родился бы пораньше, был бы ростом повыше да телом покрепче, так Васнецов бы с него картину писал.

Скомандовав себе Drang nach Osten, Алик вильнул вправо. Будь у него хоть какая-то сноровка, он бы сориентировался по следам проезжавшей вчера груженой телеги, но в немецкой школе этому не учили, а в институтский стройотряд иностранцев посылали неохотно, опасаясь не столько за неокрепшую буржуазную психику, сколько за престиж великой и могучей Советской страны, который мог бы при строительстве коровников сильно пошатнуться. Так, например, случилось под городом Опочка, к названию которого упившиеся вусмерть студенты приписали спереди заглавную букву П. Студенты уехали, а кликуха осталась. А зря, этот город, расположенный в Псковской области, по-настоящему героический, не одно столетие внешним врагам сопротивлялся.

Но nach Osten, так nach Osten – промокший, уставший, но целеустремленный Алик заскакал по кочкам в сторону предполагаемого кордона.

По прошествии некоторого времени он засомневался в правильности выбранного направления. Проселочная дорога превратилась в заросшую тропу, справа выпью стонало