Путь пантеры - Елена Крюкова

И сальсу там любимую будет танцевать!

Бабочка нежного света осторожно и красиво вылетела из груди Фелисидад. Ей стало легко и приятно. Она подумала освобожденно: и это навсегда. Издалека, с другого края Земли, она еле услышала истошный крик матери: «Фели! Вернись! Вернись!»

Она вернулась. Кровавые рисунки на теле подсохли, узоры и древние буквицы превратились в коричневые потеки. На последний автобус они не успели бы все равно. Ночевали в мотеле близ пирамиды; хозяин, милости ради, взял с них совсем немного песо.

Ром сказал бабушке:

– Знаешь, я уеду в Америку.

Бабушкины руки затряслись. Губы Рома запрыгали, а хотели сложиться в улыбку:

– Что случилось, Ромушка? Тебе приснился сон?

– Нет, бабушка, это не сон, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твердо и весело, – это я нашел в Америке учебу и работу.

– Как же я тебя отпущу? Как же ты меня покинешь? – спросила бабушка беспомощно. Ром не знал, что ответить. Он знал и третий вопрос. Она не задала его, но он знал – она мысленно спрашивает его: а как же твое больное сердце?

– Бабушка, – бодро сказал Ром, – ты не бойся. Я уже не маленький. Я взрослый. Я буду следить за собой. А к тебе прилетать на каникулы. Два раза в году.

Он говорил и пугался своих слов. Там, за океаном, в далекой земле, его уже ждали. Он сдал экзамены заочно. Его работы получили высший балл. Тайком от бабушки заработал денег на билет. Съездил в Москву и получил в американском посольстве учебную визу. Он мог гордиться, а он боялся! Или посвятить жизнь бедной, милой родной старушке, или полететь навстречу себе, не предать дар, не обмануть великое звездное небо.

– Бабушка, давай наймем тебе сиделку? – сказал Ром и заплакал. Бабушка засмеялась и воздела руки:

– Сиделку! Так ведь я же здоровенькая! Она тут у меня все разобьет на кухне, и я ее выгоню!

Оба хохотали, держались за руки, как дети в песочнице.

Это был печальный смех. Он оборвался. Ром подумал: «Сейчас опять потекут слезы».

Чтобы они не потекли, он положил бабушке одну руку на толстую спину, в другую взял ее красивую высохшую руку. И стал с ней танцевать.

Вытанцевал ее из кухни. Они втанцевали в гостиную. Тесно. Шкаф, стол, стулья мешали. Наступали друг другу на ноги. Опять смеялись. Губы кривились от смеха. Ром пел: там, та-та, та, там. Бабушка умело перебирала ногами. Они танцевали танго. Только Ром об этом не знал.

А бабушка знала. Ее глаза блестели.

Танго и фокстрот, и медленный фокстрот, и нежный вальс. Все ушло, умерло. А она осталась.

Дедушки нет. Молодого дедушки. Он так крепко, властно вел ее в танце. Совсем как Ром. А Ром ведь танцевать не учился. Оба задыхались. Бабушка ловила ртом воздух. Как приятно дедушка улыбался! Улыбнется ясно – и сложит губы в трубочку. Она любила целовать эти губы. Любила закидывать руки за дедушкину сильную, крепкую шею.

Где дедушка? Однажды он пришел к ней во сне и сказал: «Зина, я не в земле. Я хочу, чтобы ты поняла: я не в земле».

У Рома кольнуло под ребро. Он поймал ртом воздух, как птичку в сеть, и галантно поцеловал бабушкину руку.

Вечером бабушка, перемыв посуду и насухо вытерев руки о фартук, сидела на старом диване и пела свои песни. Она пела о счастье и радости жить и любить. Так красиво она еще не пела никогда. Ром слушал, закрыв глаза. Потом открыл их, но не видел ничего.

Большой старинный университет в южном штате Алабама ждал его; и настал день, когда Ром стал собирать чемоданы. Бабушка сидела на краешке деревянного, обитого черной кожей стула в своем самом нарядном платье и молча следила за сборами внука в дальнюю дорогу. Ее зрячие глаза блестели. Она старалась радоваться. И у нее получалось.

– Ромушка, ты лекарства взял?

– Взял.

– А шприцы? Чтобы сделать укол, если в самолете тебе станет худо?

– Взял.

– А тетрадки все свои?

– Уложил.

– А книжки?

– Тоже.

– Я беспокоюсь!

– Не беспокойся.

«Я должен лететь вперед, и только вперед, – повторял он себе твердыми сухими губами. Бабушка накрывала стол для прощального ужина. Белые тарелочки старого польского фарфора, битые края чашек, надтреснутые блюдца цвета первого снега. Осень за окном. Желтая старая бронза берез. Старая скатерть, заляпанная когда-то пролитым старым вином, неотстиранные лиловые пятна. Селедка под шубой. Сырный салат. Плов с курицей. Горячие беляши на широкой, как колесо, тарелке. Холодец и хрен к нему.

– Ромушка, ты будешь чай с молоком или с лимоном? – Он не знал, что ответить. Горло захлестнуло молчанием. Осталась лишь улыбка. И она застыла на гипсовом, белом лице.

Когда он сказал: «С молоком», бабушка уже давила серебряной ложечкой в чашке тонко отрезанный ломтик лимона.

– Сейчас я вылью…

– Нет! Оставь как есть!

Он метнулся ей под ноги. Бабушка пошатнулась и чуть не упала.

Он подхватил ее, крепко обнял. Подумал о себе: «Я как кот, как наш мертвый Филька. Под ноги шарахнулся человеку».

Так, обнявшись, стояли.

Потом он вызвал такси.

– Присядем на дорожку, – тоскливо сказала бабушка. Они оба сели на край дивана. Молчали. Он держал бабушку за руки, как девушку. Подумал: «Какие красивые руки, до старости!»

– Бабушка, я попросил Фаню Марковну следить за тобой.

– Спасибо, – усмехнулась бабушка, – это я буду следить за ней, а не она за мной.

Опять молчали.

– Ну все, езжай. Машина ждет. Деньги накручивает.

– К черту деньги! – крикнул он.

Молчание рушилось и разбивалось на тысячу звезд.

– Я позвоню.

– Ну да, звони, я жду.

– Как прилечу, позвоню сразу.

– Да. Сразу.

– Бабушка. Я люблю тебя!

– И я тебя тоже очень люблю, Ромушка.

– Бабушка. Ты только держись.

– Да мне и так хорошо, Ромушка. Мне лучше всех.

– Я устроюсь в Америке и тебя возьму к себе.

– Ох, нет, куда же я отсюда поеду? От своих могил? Этого нельзя. Мне здесь надо быть.

– Там посмотрим.

– Да. Там посмотрим. Главное, чтобы тебе было хорошо. И чтобы ты не болел.

– И чтобы ты не болела. Бабушка!

Он стиснул руками ее полные, теплые плечи. Она вся была из теста – из теплого сладкого, вечно всходящего теста его детства, его погибшей радости. Изюм ее глаз, снежный нож искусственных зубов, слезный блеск запавших глубоко под лоб глаз, кошачье мерцанье стеклянных хрусталиков в дырках зрачков, дынная корка щек, паучья сеть волос, и разлетаются, и летят, будто в комнате сильный ветер.