Путь пантеры - Елена Крюкова

Ему казалось – ему это удавалось. Как было на самом деле, он не знал. Он просто очень старался.

Когда наступил вечер и участники симпозиума отправились отдыхать до завтра, Ром не захотел идти в гостиницу. Ночной Мехико расстилался перед ним, черный, вышитый огнями ковер. Лица девушек и женщин горели и качались во тьме яркими ночными цветами. Кострами вспыхивали их юбки, полосами крови – браслеты на их смуглых и толстых и тонких руках. Ром решил погулять – хоть до полуночи, все равно. «Надо жить и глядеть на мир, – подумал он, – а там будь что будет».

Он наугад шел по улицам, и за поворотом являлись новые странные дома, он никогда не видел таких: с арками и балконами, сплошь увитыми цветами, с факелами на плоских крышах. Дома-ульи, и люди вылетали и жужжали, как золотые пчелы. Под арками, между колонн, девушки прижимались спинами к кирпичной древней кладке, выставляли из-под юбок голые коричневые колени, и мужчины подходили, и слишком близко придвигали лица к обнаженным плечам девушек. Воздух насыщался любовью, и любовь проливалась на мостовую темно-алым густым вином.

Ром шел и шел, и старинные фонари над ним швыряли в ночь медовое пьяное пламя, освещая его бредовый, будто во сне, путь. «Мехико, – повторял он себе, – я в Мехико, это же Мексика, уже не Америка и не Россия, а совсем, совсем другая земля, и я иду по ней, и это чудо. И я сюда больше никогда не приеду».

Он завернул за поворот – и чуть не споткнулся: выпал, как сухой стручок перца из узкого деревянного ящика, на необозримую площадь, на ее гигантскую светящуюся тарелку! Почудилось – асфальт кренится под ногами, наклоняется, и он сейчас упадет и покатится. Ром засмеялся над собой и схватился за стену. Как под хмельком, а вина не пил!

Две девушки, пробегавшие мимо, сделали круглые глаза. Что-то сказали по-испански, странно покачали сжатыми кулаками в воздухе. Ром понял: это земля под ними слегка подалась, чуть задрожала. Землетрясение? Прислушался. Все утихло. Площадь под высокими фонарями, полная народу, гудела машинами и автобусами, о, а вот и фаэтон проехал, и вороная лошадь процокала по старой мостовой подковами. Праздничная площадь! Как это он не понял! Или здесь такой праздник каждый день?

Да, черт возьми, карнавал! Как эти люди танцуют! Ром стоял и таращился на танцующие пары. Женщины и мужчины, обнявшись, состязались в грации и ловкости. Танец двух хищных зверей. Танец-признание, танец-прощанье. Вот девочка, совсем юная, обхватила за шею седого старика. Как она на миг, на секунду любит его в этом танце! Любит его умершую молодость, погибшую горячую кровь. Нет, эта кровь не погибла! Бешено пылают глаза под густыми седыми бровями. Это танец со временем, и это танец-время. Танцуй, молодежь, как это красиво! Музыка играет. Громко. Запись? Живая! Эх! Вдарьте сильней, ребята! Вжарьте! Как прыгают в руках гитары! Скрипки кричат и стонут! Юбки взлетают! Здесь любят яркие цвета, острую пищу, горячие танцы. Любят целоваться в танце – по-настоящему.

У Рома запылали губы, как от перца. Он ощутил в себе жар и жажду. Сгусток пламени взорвался внутри его. «Вот бы потанцевать с ними со всеми», – подумал он – и тут же кто-то схватил его за руку маленькой жадной ручонкой и потащил, поволок за собой.

Он подчинился. Невысокая девушка, красивая нежная грудь. Глаза-маслины под чащобой волос, промасленных ночными ароматами черных пружин. Девчонка тряхнула головой, и кудри запрыгали по плечам. Бойкая! Она выволокла Рома в круг света, под фонарь, поймала сильную долю музыки, наступила носком вперед и углом выставила колено, потом резко крутнулась на одной ноге, и Ром догадался, поймал ее, и она отогнулась в его руках назад, и все это у них получалось в такт гордой и яркой музыке, повторяющей биение сердца.

Одного сердца? Нет, в музыке бились два. Они оба так слышали и так танцевали. Ром словно переродился. Он уже был не он. Он был – лиана, лоза, и девушка висела на нем, как виноградная черная гроздь. И он смеялся от радости держать в руках, на коленях, на себе, такую сладкую тяжесть; и внезапно девчонка превращалась в подвижную текучую ртуть, нет, в гладкую стеклянную бутыль, и из нее выливалось вино улыбки, вино смеха, вино черных сладких глаз. И он ловил это вино, его струи и капли губами, зубами, глазами, руками, животом. Живот прижимался к животу, и тела, обжегшись друг от друга, отскакивали, расцеплялись, чтобы опять слиться, привариться. Жар! Жарко! Так пылают полоумные костры фонарей! Да ведь и люди – костры! Их теперь никто не потушит.

Танец заканчивался – начинался другой. Музыка не кончалась. Ночь шла и проходила. Ром танцевал с этой странной неутомимой девчонкой, забыв о гостинице, о завтрашних докладах на симпозиуме, о том, что бабушка не отвечает на звонки. Он все забыл и помнил все. Он ничего не хотел – и он хотел всего.

И больше всего он хотел спать с этой дикой, как зверь, красивой девчонкой. Раздеть ее догола, увалить в постель, расцеловать всю, от губ до смуглых пяток, и мять ее, и обнимать. Ему уже не хватало танца. Он хотел прямо из танца, обнявшись, прыгнуть с ней в любовь.

Музыка оборвалась. Часы на башне пробили ночной поздний час.

Мимо них пробежала девочка в красных гетрах, с рыжим сеттером на серебристом поводке. Девочка жевала пирожок. Сеттер тянул поводок слишком сильно. Девочка не удержалась на ногах и упала, и сеттер протащил ее по асфальту на животе. Пирожок выпал из детской руки, и собака вернулась, цапнула пирожок зубами и мгновенно проглотила его.

Девочка сидела на мостовой и плакала. Ей было жалко пирожок. Рыжая собака лизала ей лицо. Просила прощенья.

– Слушай, ну ты и здорово танцуешь! – сказала девчонка по-испански.

Ром пожал плечами.

– Я не понимаю, прости, – сказал он по-английски.

Девчонка просияла.

– О, Иисус-Мария! Ты иностранец! А танцуешь как мексиканец! Как такое может быть?!

Ром улыбался. Пот тек по его лицу. Он сжимал девчонкину руку изо всех сил.

Кое-что он, кажется, понял.

– Спасибо, – сказал он сначала по-английски, а потом добавил по-испански: – Gracias.

Девчонка запрыгала на месте, и запрыгали кудряшки у нее по плечам.

– Эй! Жаль, не могу тебя пригласить к себе домой. Отец у меня строгий! Мне запрещено мальчишек домой водить. Вообще мне многое запрещено. И ночью гулять. Но сегодня я отпросилась. Сегодня праздник. День нашей Революции. Все танцуют. – Она по слогам повторила, как для глухого: – Все-тан-цу-ют! Тебе понравилось?

Только сейчас он увидел, что она тоже вся мокрая. Пот тек с нее градом.

Ром вытащил из кармана носовой платок и, не думая, отер ее лоб, щеки, уши, шею. Коснулся кончиками пальцев ее подбородка. Ее висков. Ее губ. Она вздрогнула.

Широко расставленные глаза подплыли к нему, как две играющие черные рыбы.

– Mi corazon, – услышал он и вдруг понял: «Сердце мое». Руки сами протянулись, и девичья талия легла в них как раз, так удобно, как ему хотелось, мечталось. Щека коснулась щеки. Щеки гладили одна другую, щеки целовались, не губы. Потом девчонка отпрянула от него. Его губы горели. Он уже очень хотел поцеловать ее. И он видел: она тоже хочет. Но он решил не спешить. Не торопить ее.