Хафиз и пленница султана - Самид Агаев

– В одно надежное место.

– Можно пойти к моей тете.

– Дома твоих родственников не подходят – туда придут в первую очередь, особенно к твоей тете. Низам был ее сыном?

– Да, – печально сказала девушка и покорно последовала за ним. Сделав несколько шагов, Али оглянулся и увидел, как по ее лицу катятся слезы. Во дворе мечети ошивался служка, который в отсутствие имама ведал всему хозяйственными делами.

– Брат приехал из деревни, – объяснил ему Али. – Побудет в моей комнате, пока я не вернусь.

У Али, к которому благоволил имам, была в мечети своя келья, которую он гордо именовал комнатой.

– У имама надо спросить разрешение, – сказал служка, подозрительно оглядывая «брата».

– Но его же нет, – резонно заметил Али.

– Ну ладно, – нехотя согласился служка, но тут же заявил: – Имам ругался, что ты давно не подметал полы.

– У меня времени нет, имама же знает, что я у вазира работаю.

– Ну вот, пусть он и подметет, – кивая на «брата», ухмыльнулся служка. – Он же еще не работает.

Положение было довольно щекотливым. Али взглянул на девушку.

– Ну что, брат, придется тебе за метлу взяться, – громко сказал Али, – А то ночевать не позволят.

– Сейчас я метлу понесу, – обрадовался служка и побежал за метелкой. Видимо, мести двор до этого предстояло ему.

– Если ты думаешь, что я буду подметать, то ты ошибаешься, – заявила девушка.

– Это нужно для конспирации, – сказал Али, подумав: «Это тебе за слугу». – Я постараюсь вернуться быстро, как только смогу. Узнаю, что с твоим отцом, и назад. Здесь сейчас самое безопасное место. Если что, прямо к имаму, он скоро появится. Скажешь, что ты мой двоюродный брат, сын тети из деревни под Байлаканом. Он ко мне хорошо относится, я ему иногда проповеди пишу. Поиски вазира Али начал, вернувшись к его дому. Близко он подходить не стал, затесался в толпу зевак, которые наблюдали за тем, как выносят труп найденного мародера. Дом был оцеплен шихной. Из разговоров он понял, что Шамс жив, но заключен под стражу и оштрафован на сто тысяч динаров. Судья Кавам Джидари был смещен с должности и также арестован, повергнут штрафу в десять тысяч динаров.

Шараф ал-Мулк должен был с лихвой компенсировать свои пятьдесят тысяч. Али немедленно отправился в тюрьму. Начальника тюрьмы он хорошо знал по работе в суде. К тому же они когда-то учились вместе. Если, конечно его не сменил Шараф ал-Мулк. Сахиб ал-хасс[76] сидел в мрачных раздумьях о своей дальнейшей судьбе, поскольку должностью, которую он занимал много лет, был обязан именно вазиру Шамсу Туграи, который, к тому же, приходился ему дальним родственником. Вошел сбир и доложил о том, что пришел помощник судьи и просит встречи с арестованным вазиром.

– Приведи его сюда, – приказал начальник.

Вошел Али и приветствовал его.

– Зачем тебе вазир? – угрюмо спросил сахиб ал-хасс, – Он арестован.

– Я принес ему молельный коврик, – сказал Али.

– С ним запрещено видеться, передачи запрещены тоже.

– Закон гласит, что каждый мусульманин имеет право на молитву, где бы он ни находился, в особенности заключенный, который лишен права выбора, А какая молитва без коврика? Хорезмийцы тоже мусульмане и обязаны уважать закон.

– Оставь коврик, ему передадут.

– Я сам должен это сделать.

– Но в законе не сказано, что именно ты должен это сделать.

– Нет, не сказано, но об этом я и хотел тебя попросить. Ты ведь знаешь, что в том, что ему приписывают, его вины нет. Его скоро выпустят, а я ведь у него работаю, я хочу ему помочь, поддержать в трудную минуту. Когда он окажется на свободе, как в глаза ему будешь смотреть?

– Проведи его в камеру, – приказал сбиру начальник.

Вельможа даже в опале пользуется привилегиями. Шамс ад-Дин Туграи сидел не в обычной камере, а в большой комнате, окна в ней, правда, были зарешечены. И у дверей стоял надзиратель. Вазир сидел, погрузившись в невеселые размышления, когда открылась дверь, он воззрился на вошедшего. – Мир вам, господин вазир, – поздоровался Али. – Я принес вам молитвенный коврик.

Лицо вазира просветлело.

– Ва алейкум ассалам, это ты, как хорошо, что ты пришел, проходи, садись.

Али снял обувь и сел на соломенную циновку напротив вазира.

– Тебя я меньше всего ожидал увидеть, – сказал Шамс. – Видишь, Али, как все относительно в мире. Настали черные дни. Что сказано в Коране на этот счет?

– В Коране сказано, что душа справится со всем, что мы на нее возлагаем[77]. Но я пришел не только за этим, – он оглянулся на дверь. – Я был у вас дома, – понизив голос, сказал Али, – он разграблен, домочадцы, слуги, жены – все разбежались. Я нашел вашу дочь, она пряталась в библиотеке. Я отвел ее в мечеть и оставил там, на ней мужское платье. Я пришел сказать вам об этом и получить указания, как мне дальше быть.

Помрачнев, вазир слушал Али, затем недоуменно спросил:

– Зачем ты отвел ее в мечеть, а не к моему племяннику Низаму? Или он тоже арестован?

Али не успел ответить, открылась дверь, в комнату вошел слуга, держа в руках коврик. Он расстелил его рядом с Туграи.

– Что это значит? – спросил Шамс.

– К вам судья Изз ад-Дин Казвини, это для него, чтобы он сел.

Слуга удалился. Шамс взял коврик, сложил его и бросил к порогу, туда, где стояла обувь. В этот момент на пороге появился Изз ад-Дин Казвини. Он посмотрел на коврик, валяющийся под ногами, затем, радушно приветствовав Туграи, стал выражать соболезнование по поводу казни его племянника. Шамс взглянул на Али, тот кивнул и опустил голову. Вазир не предложил Изз ад-Дин Казвини сесть, и тот продолжал говорить, стоя у двери. Лицо вазира ничего не выражало, пока Изз ад-Дин Казвини не сказал:

– Ваш племянник был повержен несправедливостью, он был брошен под открытым небом, прямо на улице, без всякого почтения. Я завернул его в саван и похоронил.

Лицо Туграи скривилось, и он заплакал.

Изз ад-Дин Казвини замолчал, с любопытством глядя на некогда всемогущего вазира.

Справившись с собой, Туграи вытер слезы и сказал:

– Мне не было больно из-за того, что ты сообщил о смерти моего племянника. Ибо каждого сына человеческого, даже если его благоденствие продолжительно, когда-нибудь понесут на похоронных носилках[78]. Но то, что в саван завернул его ты – великий позор и вечное бесславие для нашего дома. Уходи.