Царь Давид - Петр Люкимсон

«И поднялся Давид, и убежал в тот же день от Шаула, и пришел к Ахишу, царю Гата. И сказали Ахишу слуги его: ведь это Давид, царь страны! Ведь ему пели в хороводах и говорили: „Поразил Шаул тысячи свои, а Давид – десятки тысяч свои!“ И принял Давид слова эти в сердце своем, и весьма убоялся Ахиша, царя Гата. И притворился пред ним безумным, и неистовствовал при них, и чертил на дверях ворот, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Ахиш рабам своим: вы же видите человека безумствующего, зачем же вы привели его ко мне? Не хватает мне безумных, чтобы он сумасбродствовал передо мною?! Разве может этот входить в мой дом? И ушел Давид оттуда…» (I Сам. 21:11-16, 22:1).

Устное предание, разумеется, наполняет этот рассказ множеством новых деталей. Давида, повествует мидраш, первыми опознали на рынке Гефа братья Голиафа, служившие телохранителями у царя Анхуса. Не решившись на самоуправство, они поспешили к царю, чтобы сообщить ему о том, что за гость к ним пожаловал, и получить разрешение расправиться с Давидом.

Но Анхус, продолжает мидраш, был человеком благородным. Да, врагом, врагом жестоким и непримиримым, но со своими понятиями о чести и порядочности, а потому заслуживающим уважения. Первым делом он поинтересовался у братьев Голиафа, вооружен ли Давид, и, получив отрицательный ответ, заявил, что в таком случае считает его убийство бесчестным.

– Но ведь это Давид! – напомнили царю его телохранители. – Тот самый Давид, который убил нашего брата Голиафа! Тот самый Давид, который убил и множество других филистимлян. Разве царю не рассказывали, что пели о нем еврейки на улицах своих городов?! Разве царь забыл его дерзкие набеги?!

– Но ведь он убил вашего брата в честном бою, после того, как Голиаф сам вызвал кого-либо из евреев на поединок. И других наших воинов он тоже убивал в честном бою. Как же мы можем сейчас казнить его безоружного?! – возразил на это Анхус.

– Если уж придерживаться такой логики, – последовал возмущенный ответ, – то давайте уж выполним и все, что обещал Голиаф победителю, и пойдем в рабы к евреям!

Наконец, после долгого спора приближенным удалось убедить Анхуса, что Давида в любом случае следует арестовать – хотя бы потому, что зять Саула, будучи одним из столпов его армии, вероятнее всего, прибыл в Геф в качестве лазутчика, чтобы лично осмотреть город и затем разработать план его захвата.

Очевидно, этот довод и в самом деле показался Анхусу убедительным, и он отдал приказ арестовать Давида и привести к нему во дворец. Давид же, поняв, что он опознан, решил разыграть из себя сумасшедшего, а точнее, того, кого в свое время обозначали русским словом «юродивый».

Увидев приближающихся к нему стражников, Давид начал передвигаться смешной, прыгающей походкой, разорвал на себе одежду и стал, пуская слюну по бороде, выкрикивать, что он – самый богатый человек в мире, что царь Анхус должен ему лично тысячу шекелей серебра, а его жена и дочь – пятьсот шекелей серебра. Когда же Давид в сопровождении стражников приблизился к воротам царского дворца, он неожиданно вырвался из их рук и, схватив лежавший на земле уголек, стал писать на воротах: «Царь должен мне 1000 шекелей серебра, а его жена и дочь – 500 шекелей серебра…»

Эти же слова он, все так же пуская по бороде слюну, повторил, стоя перед царем. Анхус, говорит далее мидраш, не мог нарушить древний, принятый у всех народов закон, согласно которому любой юродивый, кем бы он ни был в прошлом, не подлежит суду и какому-либо наказанию. Кроме того, добавляет тот же мидраш, царь Гефа не мог тронуть безумного Давида еще и потому, что тот невольно напомнил ему и о его собственной семейной драме – жена и дочь Анхуса также страдали безумием.

Но вот дальше версии мидрашей расходятся. В одном из них говорится, что Анхус оставил Давида у себя во дворце – с одной стороны, из милосердия, а с другой – чтобы тот был под присмотром, если и в самом деле явился в Геф как лазутчик. Однако Давид продолжал разыгрывать из себя юродивого, по-прежнему настаивал, что царь и его жена с дочерью должны ему большие деньги, а женщины, в свою очередь, воспринимали эти его утверждения всерьез, громко ссорились и спорили с Давидом, и в результате в главной дворцовой зале постоянно слышались дикие вопли. Устав от этого, Анхус велел прогнать Давида, заявив, что ему хватает сумасшедших и среди своих домочадцев.

В другом же мидраше сказано, что Анхус произнес эти слова в тот же день, когда пред ним представили Давида, и таким образом последний пробыл в Гефе только одни сутки или чуть более того. Как бы то ни было, с того момента, как Давид был опознан жителями Гефа, над ним нависла смертельная опасность, и если бы ему не пришла в голову удачная мысль притвориться юродивым, он вряд ли сумел бы уйти из рук филистимлян живым.

В благодарность за эту «подсказку» Бога, пьяный от счастья Давид сложил 34-й (33-й) псалом:

«Песня Давида, когда он притворился безумным перед Авимелехом [37], и был изгнан, и скрылся. Благословлять буду Господа во все времена; хвала Ему всегда на моих устах. Господом прославится моя душа, и, услышав, возрадуются смиренные. Возвеличьте Господа вместе со мной, превознесем вместе Его имя. Искал я Господа, и Он ответил мне и от всех моих страхов меня избавил…» (Пс. 34 [33], 1:5).

Из Гефа, если следовать высказанной выше версии, Давид направляется в городок Нов, все жители которого были коэнами – потомками первосвященника Аарона, которых пророк Моисей выделил в особую касту священнослужителей. Сторонники той точки зрения, что в «Первой книге Самуила» события приводятся в их последовательности, обращают внимание на то, что принявший Давида в Нове первосвященник Ахимелех еще ничего не знал о бегстве Давида и потому очень удивился, увидев его одного, даже без сопровождения верных «тридцати витязей». Нов располагался рядом с нынешним Иерусалимом и совсем недалеко от столицы Саула – Гивы, напоминают эти комментаторы, и, таким образом, слух о бегстве Давида дошел бы в Нов очень быстро. А значит, Давид прибыл в Нов сразу же после расставания с Ионафаном и уже оттуда отправился в Геф.

В то же время нельзя исключать, что Саул, отдав своим приближенным приказ во что бы то ни стало найти Давида, отнюдь не спешил объявить любимца народа беглым заговорщиком. И все же то, что Давид пришел в Нов один и без всякого боевого снаряжения, вне сомнения, насторожило первосвященника, и тот напрямую спросил, с чем это связано. Но Давид, разумеется, и не подумал сказать правду – слишком уж велика была опасность, что Ахимелех выдаст его царю. Давид ответил, что он следует с особо секретной миссией, а без оружия оказался потому, что задание Саула следует выполнить как можно скорее, так что у него не было времени даже снарядиться как следует, а его воины ждут в условленном месте.

Вслед за этим Давид обратился к первосвященнику с тремя просьбами.

Во-первых, он попросил дать ему на дорогу несколько караваев хлеба – якобы не только для него, но и для ожидающих его воинов. На это Ахимелех ответил, что обычного хлеба у него нет, а есть только «хлебы предложения» – буханки особой формы, которые специально выпекались для установления на особых подносах «перед Богом» в Шатре Откровения. Право есть этот хлеб имели только коэны и члены их семей, однако в исключительных случаях они могли поделиться ими и с другими евреями – при условии, что те ритуально чисты, то есть после своего последнего омовения в микве не прикасались к мертвому, не вступали в интимную близость и т. д. Поэтому согласившись дать Давиду и его воинам, выполняющим особое задание царя, «хлебы предложения», Ахимелех спросил, не был ли кто-либо из них недавно с женщиной, то есть чисты ли они? И Давиду не оставалось ничего другого, как с горькой усмешкой констатировать, что «как вчера, так и третьего дня, со времени, как я вышел, не было среди нас женщин».