Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

Я смотрю на часы, прикидывая, сколько времени осталось до окончания смены Шона. Я захожу в туалет, а потом иду по коридору в усталого вида импровизированную спальню. На стене висят пухлые мультяшные герои — такое впечатление, что они готовятся к забегу. В углу — односпальная кровать из сосны, на ней — стеганое одеяло с Дашей-следопытом. Мягкие игрушки в виде всяких животных сбились в кучу: тигр, медведь и жираф с одним ухом. Я дотрагиваюсь до своего уха, провожу пальцем по краю хряща. Я сажусь на кровать и перевожу взгляд с перемешанных элементов деревянной мозаики на книжки с картинками в твердом переплете, на плюшевые музыкальные игрушки, на чокнутого розового кролика с барабаном. Все эти вещи — для того, чтобы радовать маленьких девочек и мальчиков, пока их мамочки раздеваются наверху.

Рядом с кроватью стоит комод, на нем — овальное зеркало, наполовину съеденная пачка сырных шариков и ночник «Хелло, Китти». В ящиках я нахожу пузырек эликсира «Нитол» и снотворное. Я представляю, как наверху мужчины, распахнув рот, как гаражную дверь, и тяжело дыша, смотрят на мамочек. А дети спят. Девушки «Электры» откликаются на зов, зная, что позже им за чулок будет засунута известная сумма.

Появляется рыжеволосая, ищет Навида и Эллу, как я предполагаю. Ко мне она интереса практически не проявляет, моя внешность и бюст далеки от стандарта.

«Ты ей не конкурент», — говорит Раннер.

Я наблюдаю, как она садится на корточки. Простой, как у ребенка, халатик закрывает ее обнаженное тело. Ее движения по-юношески легки. Она медленно собирает игрушки, рассаживает плюшевых музыкальных кукол вместе с мягкими зверятами и открывает книжку с картинками.

Я делаю вид, будто не смотрю на нее, занятая своим телефоном.

Неожиданно выражение на ее лице смягчается, а взгляд останавливается на семействе плосколицых сов. Она улыбается, ведет рукой по тексту, как будто он напечатан шрифтом Брайля, и читает. Однако когда замечает, что я наблюдаю за ней, она быстро захлопывает книжку. Она резко встает и задевает чокнутого кролика, который начинает барабанить. Вздрогнув, она опять садится на корточки и принимается искать кнопку. Когда кролик перестает стучать палочками, она явно испытывает облегчение. Она смотрит на меня, бросает кролика на пол. Она вот-вот расплачется. Из кролика вылетают батарейки и катятся по полу.

«Уж больно ей нравится все швырять», — говорит Онир, чувствуя мое замешательство.

«Неудивительно», — говорю я, успокаиваясь в надежных объятиях Раннер.

Ощетинившись, рыжеволосая делает шаг вперед. Каблуком наступает на грудь кролику и крутит стопой до тех пор, пока игрушка не ломается. На лице рыжеволосой появляется удовлетворенная гримаса, и она выходит.

Борясь с охватившим меня страхом, я таращусь на противоположную стену и жду, когда выровняется дыхание.

И тут мне в голову приходит одна мысль. Кто меняет батарейки? Наверняка есть кто-то ответственный за то, чтобы детям выдавали подарки, игрушки — или даже успокоительное? — пока их мамочки раздеваются наверху. Кто присматривает за ними? Учит делать то, что делают их мамочки? Навид? Кесси?

Я перевожу взгляд на ту страницу, что вызвала улыбку на лице рыжеволосой. На меня из книжки смотрят три совенка. Они проснулись и обнаружили, что мамы нет. Исчезла.

«Где она? — гадают они. — Когда вернется?»

Я поднимаю голову. И неожиданно ловлю свое сиротское отражение в овальном зеркале на сосновом комоде. Я представляю, как я уютно устроилась в родительской кровати и моя мать — измученная непрекращающимися мигренями — читает мне книжки: Джуди Блум, Энид Блайтон, Беатрис Поттер[14]. Моя мать всегда была полна любви, и эта любовь была добровольной и естественной, как день. И свет этой любви, яркий, ослепительный, будет сиять всегда, нравится это кому-то или нет.

Вспышка.

Мне девять лет.

— Подними руки, — говорит отец.

Я закрываю глаза и замираю, а он надевает на меня через голову черное бархатное платье. Белый воротничок с фестонами застегивается на огромную, величиной с глаз, перламутровую пуговицу.

Вспышка.

Я смотрю на свои лакированные туфельки. Они тоже черные, с замысловатой пряжкой. Туфли мне маловаты и давят на пальцы. Чуть раньше отец разложил на моей кровати одежду, словно листы с кукольными нарядами, которые надо вырезать и приклеить к голой бумажной кукле. Я обеими руками глажу бархат, наслаждаясь его мягкостью под ладонями.

Вспышка.

— Крепись, куколка. Никаких слез. Папа должен гордиться тобой, — говорит он.

Появляется гроб с матерью. На нем лежат три мясистых стебля красного амариллиса.

Усталым взглядом мокрых глаз я наблюдаю, как гроб исчезает за черными занавесками — за крайним пределом. Я убеждаю себя в том, что это просто волшебный трюк. Что в следующую минуту мама подскочит со своего места на скамье, широко улыбнется и воскликнет:

«Сюрприз!»

Но этого не происходит. Она ушла навсегда.

Вспышка.

— Такая маленькая. Невинное дитя. Думаете, она что-то понимает? — слышу я приглушенные голоса сзади.

«Да, я маленькая, — мысленно говорю я, — но я не глухая. И да, я понимаю, что моя мама умерла. Убила себя».

Я больно щиплю себя за икры, чтобы не выкатилось ни одной слезинки. Чтобы не плакать, я запихиваю в рот половинку лунного пирожка и наслаждаюсь тем, как густая белая начинка прилипает к небу. Желток застревает между моими еще не сформировавшимися зубами. Вкусно. Так вкусно, что я съедаю и другую половинку.

Вспышка.

Подходит отец, оскорбленный моей жадностью, и на глазах у всех двенадцати плакальщиков шлепает меня по коленям. И я начинаю плакать.

Я плачу, уверенная, что никогда не перестану. Мою маму ссыпали в коричневую пластмассовую урну.

Вспышка.

…А сейчас мы с Шоном в кино. Тик-так. У меня между колен стоит огромное ведро попкорна.

— Сегодня ты тихая. Все в порядке? — спрашивает он.

Я прижимаю палец к губам, а потом указываю на экран, радуясь веской причине не разговаривать. И возможности подумать об игрушках, о нарядах для подкупа, о сломанном розовом кролике… о тех батарейках.

«Дрессировщики, — шепчет Раннер, набирая горсть попкорна. — А ты чего ожидала?»

У меня сжимается сердце.

«Не этого», — отвечаю я.

— Расскажи мне о Паскудах, — говорю я.

— А что вы хотите знать?

— Когда они появились. Какой цели они служат.

Она откидывается на спинку кресла. С вялым любопытством смотрит на картину. Она наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, как будто ищет другой угол зрения на утесы. Другую перспективу.