Погода – это мы - Джонатан Сафран Фоер

Самым странным было увидеть дом, где я прожил первые девять лет своей жизни. На этот раз меня подвело не чувство масштаба, а масштаб чувств. Я был уверен, что, увидев этот дом снова через несколько десятков лет, обязательно расчувствуюсь, но на самом деле испытал всего лишь небольшой интерес и через десять минут был вполне рад уйти восвояси.

Несколько лет назад одна художница провела серию длинных интервью с каждым из моих братьев и мной, зарисовывая наши воспоминания о доме нашего детства. «Какого цвета входная дверь? Что ты видишь при входе? Пол голый или с ковром? Сколько ступенек в лестнице на второй этаж? Как выглядят перила? Есть ли на окнах шторы? Сколько лампочек в люстре? (Все ее вопросы задавались в настоящем времени.) Потом она представила три разных плана нашего дома, соответствующих нашим воспоминаниям. Расхождения были ошеломительными: разная конфигурация комнат, разный масштаб, даже разное количество этажей. Как такое возможно? Это было не какое-то здание, куда мы заходили всего несколько раз. Это был дом, в котором нас вырастили. Возможно, ее эксперимент доказал, что полагаться на память можно еще меньше, чем мы думали, или что в детстве мы были слишком заняты, чтобы обращать внимание на то, что нас окружало. Но намного больше тревоги вызывает вероятность того, что дом – который мы считаем неотъемлемой частью историй, которые придумываем сами, и тех, в которые верим, – вовсе не настолько важен, как нам кажется. Возможно, что в конце концов дом – это всего лишь место.

* * *

После падения Римской империи на пропитанной кровью земле Колизея расцвели экзотические растения, каких нигде в Европе раньше никогда не видели. Они все росли и росли, покоряя балюстрады и душаˊ колонны. На какое-то время, хотя и не преднамеренно, Колизей стал самым большим в мире ботаническим садом. Семена тех растений случайно выпали из шкур быков, медведей, тигров и жирафов, которых везли из далеких стран на убой гладиаторам. Растения заполнили то место, откуда ушла Римская империя.

Когда мы с бабушкой ходили по выходным гулять в парк, она присаживалась отдохнуть на каждой скамейке – возможно, было бы точнее назвать те воскресенья часами отдыха, прерываемого на секунды ходьбы. Обычно мы сидели молча. Иногда она давала мне жизненные советы: «Женись на той, кто чуточку глупее тебя», «Влюбиться в богачку так же просто, как в бедную», «Раз ты заплатил за хлеб в корзинке, тебе следует его взять». Частенько она клала свою огромную руку мне на колено и говорила: «Ты – моя месть».

Меня всегда озадачивало это ее заявление, и за прошедшие годы я придумал ему несколько объяснений. «Месть» в английском[205] происходит от латинского слова vindicare, что означает «видеть свободным» или «заявлять притязания». Возвращать свободу. Возвращать утраченное. Чтобы полностью отомстить геноциду, целью которого является стереть с лица земли вас и ваш народ, нужно создать семью. Чтобы полностью отомстить силе, которая пытается заявить на вас права и заточить в темницу, нужно вновь обрести свободу, заявить права на свою жизнь. Может быть, когда бабушка смотрела на своих детей, внуков и правнуков, она видела что-то подобное собственному Колизею, полному цветущей, красочной, неповторимой жизни, впечатляющей именно по причине своей невероятности. Если мы начнем борьбу с экологическим кризисом прямо сейчас, будущая жизнь, которой мы дадим возможность расцвести – возвращенная, освобожденная, – сможет выглядеть подобным же образом.

* * *

Ответ на вопрос, что именно Лоуэлл столько лет наблюдал и документировал, был получен лишь в 2003 году. Оптик-пенсионер, Шерман Шульц, заметил, что усовершенствования, которым Лоуэлл подверг свой телескоп, превратили его в подобие прибора, которым определяют катаракту. Крошечный диаметр объектива, который, как казалось Лоуэллу, увеличивал четкость изображения наблюдаемых им планет, отбрасывал тени от его собственных кровеносных сосудов и помутнений в стекловидном теле его глаза на сетчатку, делая их видимыми. Волей случая Лоуэлл взял прибор, изобретенный для открытия объектов, наиболее удаленных от глаз наблюдателей, и изменил его, заставив открывать то, что наиболее к ним приближено. Он родился вскоре после промышленной революции – времени, когда человечество Запада самым радикальным образом навязывало Земле свою собственную точку зрения, навсегда меняя ее. Карты, которые рисовал Лоуэлл, представлявшиеся ему картами планеты с умирающей цивилизацией, были картами структур и дефектов его собственных глаз.

Дом, в котором я вырос, не уменьшился в размерах, как не уменьшились и руки моей бабушки. Подобно Лоуэллу, я ошибочно отношу наблюдаемые мною явления к внешним изменениям вместо внутренних. Даже те из нас, кто признает антропогенную природу изменения климата, отрицает, что мы лично ему способствуем. Мы верим, что экологический кризис вызван могущественными внешними силами и поэтому может быть разрешен только могущественными внешними силами. Однако с признания того, что мы несем ответственность за проблему, начинается признание нашей ответственности за ее решение.

Либо планета отомстит нам, либо мы станем ее местью.

Я печатаю эти строки в Бруклине, сидя на полу в спальне своего сына. Днем он практически не проводит здесь время, а значит, и я тоже, кроме тех минут, когда привожу в порядок его постель. И поэтому я до сих пор могу различить нюансы, которыми ее запах отличается от запаха остальной части дома: почти неуловимый плесневый грибок на собрании детских книжек о знаковых исторических событиях, унаследованном им от дяди, мыло и шампунь, которыми моется только он, запахи мягких игрушек: медведей, поросят и тигров, полученных на дни рождения, выигранных на ярмарках или выменянных на молочные зубы.

Вам когда-нибудь случалось внезапно осознать, как пахнет ваш дом? Может быть, по возвращении из долгой поездки? Или когда это отмечает кто-то из гостей? В нормальных обстоятельствах мы буквально не способны чувствовать запах того места, где живем, запах привычных вещей. По мнению когнитивного психолога[206] Памелы Далтон, требуется всего два вдоха, чтобы «рецепторы вашего носа как бы выключились». Убедившись, что запах не несет угрозы, мы перестаем обращать на него внимание. Заведите освежитель воздуха в туалете, и через неделю вы пойдете проверять, не закончился ли он. Такая быстрая адаптация к запахам, скорее всего, результат эволюции: вместо того чтобы растрачивать внимание на нечто, заведомо не несущее опасности, мы можем направить ресурсы на выявление новых, потенциально опасных раздражителей, находящихся поблизости. Многие биологи-дарвинисты полагают, что эта способность возникла из необходимости определять, когда мясо становилось непригодным для пищи.

То, что этот феномен также применим к зрению и слуху – мы перестаем слышать что-то спустя несколько секунд прослушивания или видеть спустя несколько секунд созерцания – кажется вымыслом, но именно так и происходит. Сенсорная адаптация присуща всем органам чувств, хотя и не настолько явно, как в случае с запахом. Живущие рядом со стройкой менее восприимчивы к грохоту. Кладя руку на спину собаке, вы сразу чувствуете тепло и мягкость шерсти, но уже через несколько секунд перестаете замечать, что вообще к чему-то прикасаетесь. Небо присутствует в поле моего зрения почти весь день, но кроме тех случаев, когда я намеренно фокусирую на чем-то внимание – на дневной луне или на радуге, – я способен забыть, что небо вообще существует. То, что есть всегда, перестает существовать.