По ту сторону льда - Татьяна Минаева

Ваня повернулся в ее сторону, посмотрел на нее – на губы, потом в глаза. И ей сразу все стало ясно. Она почувствовала накрывшую ее жаркую волну, низ живота сладко заныл. Марина сглотнула, облизнула губы, накрыла его руку своей – прохладной и маленькой. Ваня посмотрел на их кисти, потом на Марину, высвободил руку и погладил Казакову по коленке, обрисовал пальцами коленную чашечку, поднялся вверх по бедру, чувствуя под рукой грубую джинсовую ткань.

- Убивать, значит, будешь? – хрипловато спросила она, и губы ее скривились в усмешке.

- Буду, Маринк… - Его пальцы, добравшись до самого верха, едва ощутимо тронули молнию на ее штанах.

Марина  дернулась, инстинктивно свела ноги, надрывно выдохнула. Схватила его за руку, крепко сжала, посмотрела в глаза. Еще раз облизнула губы. Взгляда он не отвел, и они сидели так несколько секунд. В его зрачках полыхало безумие – темное, как ночь, яркое, как пламя взвившегося костра, затягивающее. Она никогда не видела его таким, и сейчас, всего на долю мгновения, испугалась. Казалось, что оба они срывались в пропасть, летели, не думая о страховке, не зная, что ждет их внизу. Она боялась разбиться. И все-таки она летела… Летела с ним в эту безумную темную бездну.

Такси выехало на Невский проспект и помчалось вдоль магазинов, вывесок и подсвеченных витрин открытых до утра ресторанов. Жизнь тут, казалось, никогда не останавливалась, и даже сейчас встречались припозднившиеся пешеходы. Совсем скоро наступят белые ночи, и город наводнят толпы разнонациональных туристов, но пока город только-только отходил от зимы, сбрасывал с себя шелуху. Сейчас Питер принадлежал тем, кто каждый день проходил по его улицам, кто знал его смурной нрав, кто любил, а, быть может, и не любил его, но понимал его низкое хмурое небо и привычно брал с собой зонт даже в солнечные дни. И выросшей тут Марине он тоже принадлежал. Сейчас и здесь.

Едва только автомобиль остановился, Ваня сунул водителю деньги и, коротко поблагодарив, распахнул дверь. И снова он, ухватив Марину за руку, буквально выволок её за собой на ночную прохладу.

- Вань, ты что… - возле самых дверей Казакова притормозила. – Ты посмотри… Я же даже не причесанная.

Воронов действительно посмотрел на нее оценивающим взглядом, надвинул ей на голову капюшон и, не сказав ни слова, затащил внутрь.

Пока он оформлял двухместный номер с двуспальной кроватью, Марина смотрела куда угодно, только не на девушку за стойкой ресепшена. В конце концов, воспользовавшись тем, что Ваня полез за паспортом, она высвободила руку и отошла к кожаным диванам, к низкому стеклянному столику с беспорядочно-разбросанными на нем журналами.

- Можно паспорт Вашей спутницы? – вежливо осведомилась администратор, мельком взглянув на запоздалого гостя.

- Давайте обойдемся моим, - мягко, но категорично ответил Воронов.

Она заколебалась, взглянула на него, словно оценивала, заслуживает ли он доверия. Потом посмотрела на Марину, спокойно ожидающую чуть поодаль.

- Хорошо, - наконец ответила она и вернула Воронову его паспорт. – Четыреста восьмой, четвертый этаж.

- Спасибо.

Оплатив номер и получив ключ-карту, Ваня подошел к Казаковой. Та, почувствовав его приближение, повернулась в пол-оборота и бросила на него быстрый взгляд. Лицо его было по-прежнему напряженным, даже мрачным, суровым, а глаза непривычно темными. Марина приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать, но не нашла слов, как-то безотчетно сделала шаг к нему, но, передумав, пошла прямиком к лифту. Ваня последовал за ней. Он смотрел ей в спину, на ее плечи, на меховую каемку ее капюшона, и не знал, что сделает, оставшись с ней наедине. Каждая мышца его, казалось, напоминала перекрученный канат, каждый шаг походил на шаг вышедшего на охоту хищника.

Они молча поднялись на четвертый этаж, молча прошли по слабоосвещенному холлу. Ваня открыл дверь, и Марина послушно, словно покорная жертва, переступила порог. Все это время она чувствовала напряжение, так и искрящее между ними, чувствовала взгляд Вани и боялась смотреть на него. Его молчание нагнетало волнительное ожидание, и она понимала, что начинает дрожать, чувствуя, как он дышит совсем рядом, чувствуя запах его одеколона, случайно соприкасаясь с ним плечами.

Она расстегнула молнию на куртке и только хотела включить свет, как оказалась прижатой к стене. Щека ее коснулась прохладной поверхности, ладошки беспомощно распластались, накрытые сверху горячими мужскими руками. Воронов ткнулся носом в ее волосы, жадно, шумно вдохнул, придавливая ее еще сильнее. И снова сердце ее дико забилось в груди, застучало о ребра, подскочила к горлу и упало вниз живота, разгоняя кровь по дрожащему телу. Не отпуская ее, Ваня фактически содрал с нее куртку. Марина только шумно дышала и ждала. А руки его уже пробрались под свитер, под мягкую, согретую теплом ее тела майку, обшарили вздрагивающий живот, смяли грудь. Куртка его, так же как и ее, валялась под ногами. Марина закрыла глаза и застонала, и это, кажется, окончательно сорвало ему крышу. Все закружилось, завертелось, Казакова чувствовала себя игрушкой – маленькой и слабой куклой в руках кукловода. Она пыталась выворачиваться, пыталась поцеловать его, но он не позволял. Она хотела обнять его, провести пальцами по его груди, но он перехватывал ее руки, сжимал запястья, заводил за спину и впивался губами в ее шею, покусывал мочку уха, а потом смотрел ей в глаза, словно хотел заклеймить душу.

Полуголая, ошалевшая от этого безумия, она оказалась на постели и смотрела, как он стягивает через голову свитер. На миг он скрылся в ванной и вернулся оттуда с поясом от халата. Поначалу Казакова не поняла, что он собирается сделать, и только когда Ваня схватил ее за руку, наконец очнулась.

- Не-не-не, - запротестовала она, чувствуя, как пояс обматывает ее руки. – Вань…

Марина дернулась, попробовала высвободиться, но Воронов только затянул покрепче, проверил, не сможет ли она расслабить узел и, подтянув Казакову к спинке постели, накрепко привязал. Вначале она посмеивалась, потом просто смотрела на него, а потом… Ваня видел ее тонкие руки, ее шоколадные глаза, обрамленные черными ресницами, ее ключицы, ее еще четче обрисовавшиеся ребра, ее маленькую грудь и понимал, что… Да ничерта он уже не понимал!

- Ну отпусти… - жалобно прохныкала Марина. Ваня глянул на ее беззащитные ладошки, на тонкие пальцы и, склонившись, стал стягивать с Марины джинсы.

Он касался губами ее живота, обрисовывал языком выемку пупка, а Марине казалось, что по телу ее раз за разом проходят электрические разряды. Он спускал ее джинсы медленно, пальцами водил по внутренней стороне бедер, поднимался выше, потом вдруг отстранялся и дул на ее грудь. И снова все повторялось.

- Ты садист, Воронов, - когда он в третий или четвертый раз убрал руки, проныла Казакова. – Отпусти меня. Ну Вань… Ну пожалуйста…

- Садист, говоришь? – Он криво усмехнулся, стянул джинсы с ее лодыжек, затем разделся сам.

Марина надрывно выдохнула, облизала губы. Дико хотелось прикоснуться к нему, поцеловать, прижаться, но она не могла. Она попыталась выкрутить руки, но это не помогло. А Воронов, присев рядом, стал ласково гладить ее пальцами – самыми кончиками по губам, по груди, по животу… Она прикрыла глаза и, поймав его палец губами, облизнула. Ваня зарычал и тут же впился в ее рот голодным поцелуем. Ее губы – влажные, сладкие, желанные, ее тонкий запах, ее щекотное теплое дыхание… Он властно, с нажимом провел ладонью по ее телу, останавливаясь на гладком треугольнике меж бедер, еще наглее – в самую нежную глубину. Нежно и напористо. Марина застонала, выгнулась, запрокинула голову. Вся она тонкая, хрупкая, словно статуэтка из тончайшего мрамора, но такая теплая и живая. Чувственные губы, острые локти, нежная шея… Он припал ртом к торчащему соску, обрисовал языком, прикусил. Рука прошлась снизу в верх по животу, и когда Марина снова выгнулась, Ваня подхватил ее под спиной, целуя и гладя. Она стонала – тихо, немного сипло, и каждый ее стон поднимал в нем новую бурю. Он уже весь, казалось, был сделан из этих бурь, из сотен тайфунов, из разрушительных ураганов, но ему хотелось большего. Она извивалась, скользила ступнями по постельному белью. Он хотел наказать ее, но видеть ее – прекрасно-чувственную, полностью подвластную ему, желающую его, было сущим наказанием для него самого.