Конкурс красоты в женской колонии особого режима - Виталий Ерёмин

Я бросилась на швейку. В этой колонии пройти на фабрику можно было через дырку в заборе. Сказала бабам, что творится в жилой зоне. Потом мне приписали призыв к бунту.

Лариса замолчала. Ей трудно было говорить. То, что произошло дальше, стояло у нее перед глазами. Около тысячи осужденных женщин собрались у ворот, отделявших рабочую зону от общежитий, и стали их раскачивать. И металлические ворота не выдержали напора. Толпа растеклась по зоне. Каждая женщина хотела увидеть, что именно у нее изъяли. А потом ручейки недовольных пантер снова слились в клокочущую толпу.

Начальник колонии вышел навстречу толпе и начал что-то говорить. Но его никто не слушал. Рэкс тоже вышел и стоял рядом с начальником. Но в какой-то момент нервы у режимника сдали. Он испугался и побежал к вахте. А гражданки в белых косынках бросились за ним. Его не догнали, он успел выскочить за зону. Но толпа была уже раскалена. Кто-то начал требовать у надзирателей ключи от штрафного изолятора. А именно с этого начинаются все бунты заключенных. Они стремятся освободить самых авторитетных. Тех, кто может возглавить бунт.

– В чем тебя и Мосину потом обвинили? – спросил Леднев.

– В подстрекательстве, хотя в ходе суда это не доказано. В том, что мы якобы всем заправляли, но и это не доказано. Просто мы были новенькие, с едва отросшими волосами, бросались в глаза, выглядели панками. На нас администрации легче было свалить вину, чем на своих. Ну а потом… я призналась, что была активной участницей. Ко мне потом даже прокурор подошел и спрашивает: зачем тебе этот груз? А мне просто плохо было в Коксуне. Мне было все равно, сколько мне добавят. Главное, чтобы поскорее отправили на другую зону. Я просто не ожидала, что мне столько добавят. Когда сказали – семь лет, я поняла: все, это конец. Больше жить я не могу, не хочу и не буду.

Я вела себя буйно – меня посадили в карцер следственного изолятора. А там прорвало канализацию… Стояла зима – жуткий холод. Мне надо было как-то оттуда выбраться. И я объявила голодовку. Надзорка выслушала меня и закрыла кормушку. Слышу, говорит другой надзорке: «Пусть подыхает, сука». Что мне еще оставалось? Достала из гольфа кусочек зеркала и вскрыла себе вены сразу на обеих руках. Порезы были глубокие. Мне наложили шесть внешних и четыре внутренних шва. Но как только медики отошли от меня, я сорвала швы. Я говорю серьезно – я не хотела жить.

Катковой снова наложили швы. Врач настаивал, чтобы ее подняли в санчасть. Но менты велели оставить в карцере. Поднять – означало уступить ее требованиям. Ее руки опухли и почернели. Когда Мосина узнала об этом, она прошла весь путь своей подруги. Объявила голодовку, а когда ей сказали, что ее требование поднять Каткову не принято, тоже вскрыла себе вены на обеих руках. После этого все обитатели следственного изолятора принялись барабанить в двери. Назревал бунт. И только тогда перепуганные менты уступили – перевели Каткову и Мосину в общую камеру. Именно там Лариса выпила 40 граммов медного купороса. Спасти ее удалось только чудом.

Подполковник Корешков запаздывал на наблюдательный пункт по непредвиденной причине. Американка куда-то пропала. Сопровождавшая ее сотрудница ненадолго отвлеклась, и Мэри исчезла, будто сквозь землю провалилась. Сотрудница обязана была немедленно доложить начальнику. Что она и сделала. Корешков поднял на ноги весь персонал.

Американка была в это время в дальнем углу общежития, завешанном одеялами. Здесь жила Маня и ее подруга, у которой завтра истекал срок. Подруга устроила по этому поводу маленький гудеж. Вырвала пассатижами золотую коронку, чтобы купить у бырыги хорошего чаю и теофедрину.

Мэри тоже решили угостить чифиром. Но она отказалась. Даже один глоток мог плохо отразиться на ее хрупком организме и цвете лица. Маня и ее подруга принялись настаивать. От выпитой водки их хлебосольство стало переходить все границы.

– Как дела, америка? – говорила Маня. – Райт? Полный райт? Ёлы-палы, я за тебя рада. Только учти, ты тоже Маня! Так что пей и не выеживайся! А то обижусь. И запомни: мы можем последнее украсть и последнее отдать. А вы? Вы не такие!

Чем ближе подходил у старой зэчки срок освобождения, тем чаще она задумывалась, как бы раскрутиться. Годился любой способ. Почему бы не получить довесок за американку? Слава будет сопровождать Маню до последних ее дней.

– Ты не очень-то расходись, – предупредила Маню интердевочка, – Дипломатического скандала хочешь?

– А ты вали отсюда, – оттолкнула ее Маня.

Она обняла Мэри и внимательно всмотрелась в ее лицо.

– Слушай, америка, – воскликнула она неожиданно, – а я тебя где-то видела! – Маня повернулась к освобождающейся подруге. – Я точняк где-то эту овцу видела! Елы-палы, просплюсь – вспомню.

Мэри со страхом, смотрела Мане в глаза. Забыла даже спросить у интердевочки, что ей говорят.

А Маня в это время, кажется, что-то вспомнила:

– Она на Машку Стогову, царство ей небесное, похожа! – воскликнула она. – Или это мне спьяну мерещится?

Мэри украдкой показала Мане маленькую фотографию. И приложила палец к губам.

Старая зэчка обомлела.

– Елы-палы! – выдохнула она.

… Ветеран неволи Маня вместе с подругой была отправлена в изолятор. А Мэри с Корешковым направились в релаксацию. У входа они расстались. Американку проводили в комнату, где беседовали Леднев и Каткова, а начальник колонии занял свое место у секретного окна.

Ледневу оставалось спросить Каткову про Агееву. Где они пересеклись? Какие их связывали раньше отношения? Это был пробел в его предположениях. Но появившаяся неожиданно Мэри прервала разговор. Она начала фотографировать Ларису, предлагая ей принять ту или иную позу. При этом смотрела на нее с нескрываемой нежностью. Это просто невозможно было не заметить. Леднев начал беспокоиться. Если э т о видит он, то э т о могут сейчас видеть и менты. Потом американка совсем разошлась – попросила Михаила ненадолго выйти. Пояснила, что хотела бы снять Ларису не совсем одетой.

– Неужели ты не понимаешь, что о тебе подумают? – спросил Леднев.

– Так ведь никого нет.

– Но в любую минуту могут войти.

О том, что на них сейчас смотрят, он сказать не мог. Помнил, что Жмакова худо-бедно понимает английскую речь.

– Okey, – согласилась Мэри. – Тогда отвернись.

Ледневу пришлось подчиниться.

Жмакова, Корешков и Гаманец молча наблюдали за работой американки. Прелести Катковой лишили их дара речи. Они не ожидали, что она так красива, если с нее снять зэковскую одежду. Майор искоса следил за выражением лица начальника колонии. Нет, он не ошибся в своих предположениях. Каткова занимала в сердце подполковника легко определяемое место.

Конечно, можно было предположить, что Николай Кириллович просто испытывает чувство гордости, что во вверенном ему учреждении содержится такая краля. Это вполне соответствует психологии тюремщика, считающего арестанта чуть ли не своей собственностью. Но нет. Тут было что-то еще.