Олигарх с Большой Медведицы - Татьяна Устинова

Он поглаживал ее спину, потому что Лиза лежала почти на нем,дышала куда-то пониже шеи, и там, куда она дышала, было щекотно и влажно.

Заговорили они одновременно, разумеется. Начали иостановились.

– Дим…

– Лиза…

Она подняла голову и уставилась на него. Короткие волосыторчат в разные стороны, губы распухли, в глазах настороженный блеск. Он поднялруку – медленно и с усилием – и пригладил ей волосы.

Она моментально забеспокоилась:

– Я растрепанная, да?

Белоключевский кивнул, как мог, и еще погладил. Ему нравилосьее гладить.

– Я сейчас встану и причешусь.

– Я тебе встану! – сказал он с некоторой угрозой и уложил ееголову на прежнее место, которому стало холодно, когда она перестала в негодышать. – Только попробуй!

И когда он произнес эти слова, которые словно признавали заним право так говорить, которые в одну секунду сделали ее частью его жизни, всестало хорошо.

Все стало просто отлично. Замечательно. Легко.

– Я так о тебе мечтала, – призналась Лиза и покрутила носом,пристраиваясь поудобнее.

– Да ну? – удивился Белоключевский.

– С тех пор, как ты сказал: возвращайтесь в дом, я всеулажу.

– А помнишь, – спросил он и зевнул, – как ты хотела вызватьмилицию, когда я в первый раз поставил машину в гараж?

– Помню. Я потом еще Игорю звонила, а он…

– Боюсь, что я ничего не хочу слышать про Игоря, – перебилБелоключевский.

– Ерунда какая, – пробормотала Лиза, очень польщенная. Разне хочет про Игоря, значит, ему не все равно, правильно? Было б ему все равно,плевать бы он хотел на Игоря! – А еще ты мне сказал, чтобы я заткнулась,помнишь?

Он не помнил, но подтвердил, что, конечно, помнит. Ему вдругочень понравилось, что у них есть какие-то общие воспоминания. Пусть оченькоротенькие, пусть совсем недавние, но все живые и их собственные.

У него никогда не было таких воспоминаний – на двоих. Онпомнил какие-то вещи, важные и нужные для него одного, и только для него.Иногда в этих, его собственных, воспоминаниях присутствовали другие люди,например, жена или Марина, которая была после жены… Нет, до. До жены. Нет,кажется, все-таки после. Но все они принадлежали ему одному, а эти, новые,принадлежали им с Лизой – обоим.

А помнишь, как мы с тобой в первый раз?.. Сколько лет назадэто было? Девятнадцать? Двадцать?.. Помнишь, ты никак не могла расстаться сосвоими носками? Почему-то они мокрые были, только я забыл почему. А я думал,что тебя побью, когда ты стала отказываться – довела мужика до белой горячки, апотом начала скулить, что не можешь! Ничего я не скулила! Скулила, скулила, ещекак!.. Неужели забыла? Про аппендицит, помнишь, чушь несла? И еще про что-то… Акак ты с дивана чуть не упал, а как мы в коридоре целовались? Я тогда на дачупервый раз пришла, снег лежал, да, Дима? Зима была, точно? Точно зима. Стрельбакакая-то была, помнишь? А я так тебя хотел, я думал, что до дивана этого недоживу, ей-богу. А потом родился Дима-маленький, и я опоздал, помнишь? Яприехал, а ты так орала, что я думал: все, конец. Ничего ты не думал, ты тамчуть в обморок не упал, в этом род блоке! Да ладно, никуда я не упал. Апомнишь, как ты его держал и все боялся что-нибудь ему сломать?..

Неизвестно, чьи это были воспоминания – его или ее, потомучто оба не произнесли ни слова и вспоминали почему-то будущее, их общее светлоеи легкое будущее.

Как будто горизонт приоткрылся и позволил им егорассмотреть. Там все было хорошо, так хорошо, как только возможно.

Там были Елисейские Поля в каштановом цвету, и набережнаяСены в жемчужно-сером камне, и круглолицый мальчишка на роликовых конькахвпереди.

И ветер треплет белый тент французской кофейни, и пахнетбисквитами и табаком, и смешная собака семенит на красном поводке, и кто-тоцелуется за столиком, и они, проходя мимо, тоже начинают целоваться, потому чтоэто такое счастье, что они друг у друга есть, и у них обоих есть Сена, серыйкамень набережной, собака на поводке и круглолицый мальчишка!

И они будут друг у друга всегда, ведь им так повезло – онивсе-таки встретились сто лет назад и больше никогда не расстанутся.

А может, никакие не Поля и не Сена, а подмосковный лесок сромашками и иван-да-марьей, и пахнет лугом и разогретой землей от близкогополя, и они лежат на одеяле, сцепившись ленивыми пальцами, и она чуть-чутьгладит его ладонь – просто так. Он знает, что она любит его руки и ей нравитсягладить его ладонь, внутри, по кругу. Березы шумят высоко-высоко, в выцветшемлетнем небе, и муравей ползет по джинсовому колену, но пошевелиться и стряхнутьего лень, кроме того, придется тогда расцепить ленивые пальцы, а это никакневозможно. И дышится легко, и жизнь бесконечна, и любовь бесконечна, и детииграют за елкой, и желтый мяч взлетает до самого неба, и в корзине целый термоскрепкого чая и теплые булки, завернутые в льняную салфетку, и о них вкусно иприятно думать. А потом веселый мяч падает ему на живот, и он охает отнеожиданности, а она смеется, закрываясь ладошкой от солнца, и дети тожевалятся ему на живот, визжат и хохочут, когда он начинает их щекотать игрозиться, что сейчас же отдаст их на съедение медведям.

И все это и есть жизнь. Собственно, только это и есть жизнь.

Вот какие это были воспоминания.

Кажется, вместе с общим кровообращением они на некотороевремя получили еще и общее «мыслеобращение», потому что думали одинаково и ободном и том же. И очень скоро выяснилось, что все-таки ни о чем не думают, иона целует его быстрыми и частыми поцелуями, и на этот раз он закрывает глаза,потому что у него нет сил на нее смотреть и как-то выносить все это.

– Что мне делать? – спросила Лиза Арсеньева, когда на какое-товремя наступили некоторое насыщение и покой. – Ну что мне теперь делать?!

– А мне?

– Я не знаю, – призналась она. – Понятия не имею.

– И я не имею.

– Я никому не доверяю.

– Ты уже говорила.

Она села на скользком кожаном диване так, чтобы его видеть –всего целиком. Раньше ей никогда не приходило в голову рассматривать голыхмужчин, а теперь захотелось.

– Я стесняюсь, – пробормотал Белоключевский не слишкомуверенно, потому что сам хорошенько не знал, стесняется или нет.

Наверное, все-таки нет.

– Ты не понимаешь, – задумчиво сказала Лиза, продолжаярассматривать его, от ступней до длинных ресниц.

– Не понимаю, – согласился он просто так.