Молилась ли ты на ночь? - Елена Логунова

Причитая, Алка бесцеремонно и грубо сотрясала плечи подруги, заставляя волноваться дорогой матрас из латекса и кокосовой койры. Эта размеренная тряска пуще прежнего укачала плешивого дядьку, который поелозил щекой по своим сложенным корабликом ладошкам, с удовлетворением пробормотал:

– Поднять паруса! – после чего подтянул поближе к нагрудному бантику тощие коленки, для увеличения парусности которых имело смысл надевать не узкие брючки, а аршинные украинские шаровары.

– М-м-м? – вопросительно промычала Инка.

– Ну, наконец-то! – обрадовалась Алка. – Хоть «м-м-м» сказала! А то лежит, как загнанная лошадь, и ни мычит ни телится!

– Мычат коровы, – слабым голосом, в котором, однако, сквозила твердая уверенность в своей правоте, промямлила Кузнецова.

– Вставай, корова! – в грубой форме потребовала Трошкина.

– Ага, – вяло согласилась Кузнецова и открыла глаза.

Секунд десять она хлопала ресницами, разглядывая подружку, а потом с интересом спросила:

– А ты кто?

– Твоя Крошечка-Хаврошечка! – гаркнула Алка. – Известная также, как Алла Трошкина!

– Трошкина-Хаврошкина! – Инка обрадовалась, села в кровати и попыталась обнять подружку, едва не смахнув при этом с ложа прикорнувшего обочь нее плешивого дядечку. – Ой, а это кто?

– Тебе лучше знать! – язвительно ответила Трошкина, вручную перемещая не в меру длинные ноги подружки ближе к краю кровати. – Спишь тут с кем попало!

– Я попрошу! – Инка обиделась и сама слезла с кровати, но зашаталась, как тонкая рябина, и Алке пришлось поднырнуть ей под руку, чтобы послужить подпоркой. – Что это со мной? Я снова в обморок упала?

– Ага! Полегла, как яровые посевы!

Трошкина, надрываясь, волокла вялую, как отварная спаржа, подружку к выходу из комнаты.

– И Андрей Аркадьевич тоже полег? – вспомнив имя-отчество плешивого сони, Инка доказала, что полностью пришла в сознание.

– Полег, как колосок под серпом! – хрипя от натуги, отозвалась Трошкина, которую разговор о коровах и лошадях крепко загнал в сельскохозяйственную тематику.

Толкаясь плечами о дверной косяк, они выбрались в гостиную, а там мутный взор Кузнецовой наткнулся на тело Темы, небрежно задрапированное оборванной занавеской.

– И этот тоже полег?! – ужаснулась непонятному Инка.

– Да! Случился массовый падеж! – отчеканила Трошкина, маневренно буксируя Кузнецову в прихожую.

Инка издала слабый булькающий вздох. Алка распознала в нем сигнал о готовности впечатлительной подружки полечь вторично и с разворота впечатала Кузнецову спиной в одежный шкаф, при этом упреждающе просвистев ей в ухо:

– Не спать! Косить!

– Кошу! – согласилась Кузнецова и очень убедительно изобразила тяжелый случай расходящегося косоглазия.

– Блин! – Трошкина прицельно уронила обмирающую подружку задом на обувную тумбу, сбив с нее телефон и лежавщий рядом блокнот.

Подбирать чужое барахло она не стала. Подпирая кренящуюся Инку собственной макушкой, Алка кое-как обула подружку в ее сапоги и выдернула из шкафа тулупчик и шляпу. Головной убор она плотно нахлобучила на бледное чело Кузнецовой, а тулупчик сгребла в охапку и таким манером вывалилась из квартиры, чувствуя себя добычливой расхитительницей гробницы Спящей красавицы.

Ночь была темной и прекрасной. В бархатном небе, очистившемся от снежных туч, искрились сотни звездочек, и еще тысячи сверкали на снегу. В слепящем сиянии я летела, почти не касаясь ногами земной тверди. Глазам было больно, но я так прониклась дивной красотой ночи, что зажмурилась, откашлялась и запела:

– Выхожу один я на доро-огу! Ночь темна, кремнистый путь блестит!

– Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет! – вполне подходящим по размеру стихом ответил мне хорошо знакомый ехидный голос.

Он доносился у меня из-под мышки. Навыками чревовещания я не владею, поэтому с интересом скривила шею вопросительным знаком и посмотрела, кто это так кстати разделил мое увлечение классической поэзией. Оказалось – Трошкина.

– Алка! – обрадовалась я. – И ты здесь? А что ты тут делаешь?

– Тащу тебя на своем горбу! – свирепо огрызнулась подружка.

Свирепость ее была совсем не страшной и комичной. Так рычать и скалиться мог бы умильный щеночек пекинеса. Я засмеялась и добродушно спросила еще:

– А куда ты меня тащишь?

– Спросила бы лучше, почему я тебя тащу!

– Почему ты меня тащишь? – послушно спросила я.

Мне и в самом деле было интересно. В голове, насквозь простреленной лучами звездного света наподобие дуршлага, ледяными стекляшками звенел космический вакуум. Я не помнила ничего! Кроме обрывков классической поэзии, конечно. То, что я с первого взгляда узнала и вспомнила Трошкину, можно было считать чудом.

– Ты что, ничего не помнишь?

Трошкина остановилась, мои пятки ударились о твердое, и что-то крепко стукнуло меня по спине.

– Это кто тут дерется? – обиженно спросила я, пытаясь оглянуться.

Глубоко надвинутая и косо нахлобученная шляпа мешала мне увидеть, что там, за спиной.

– Это дерево, – сердито ответила Алка. – Стой спокойно!

Она вылезла из-под руки, встала передо мной, как лист перед травой, и, придерживая меня в вертикальном положении пятерней, крепко упертой в диафрагму, повторила:

– Ты совсем не помнишь, где была и что делала?

– Нет! – честно и без особого сожаления сказала я. – А где? И что?

– Ой, боженьки! – вздохнула Алка.

Она зачем-то пощупала мне лоб и сказала:

– Похоже, у тебя амнезия.

– Да лишь бы не энурез! – беззаботно засмеялась я.

Трошкина фыркнула, приставила свободную ладонь козырьком ко лбу и ищущим взором окинула искрящиеся ночные дали. Я сочла это подходящим моментом, чтобы закончить прерванный вокальный номер, и с чувством пропела:

– Ночь темна-а, пустыня внемлет богу, и звезда-а с звездою говорит!

– Точно, у нас же при себе есть телефоны! – обрадовалась Алка.

Логику ее рассуждения я не уловила, но при слове «телефон» машинально цапнула себя за бедро, где болталась сумка.

– Условные рефлексы в порядке, – одобрительно пробормотала Трошкина и тоже полезла в сумку.

Я с доброжелательным интересом следила, как она достает мобильник, подслеповато жмурясь, набирает номер и прикладывает трубку к уху. Орган слуха Алка с этой целью специально выпростала из-под вязаной шапочки. Ухо у Трошкиной было невыразимо трогательное, розовое, помятое, как подтаявшая мармеладка. Я нежно и светло улыбнулась дорогой подружке, а она в ответ скорчила зверскую морду и прошипела: