Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон

Как делишки? Как доехали? Как и чем встретила Вас Москва? У нас все то же, взялась за Лопе, перечитывая свой перевод несколько раз падала под стол, засыпаючи. Ну и комедия! Что-то будет!

«Предисловие» к Цветаевой «Тарусских страниц» будет писать… Ахматова! Это — последняя Оттеновская сенсация.

Целуем Вас, А. А. просит передать Вам свое сердечное «Э»!

Милая Анечка, сперва, по велению сердца о Тарусе, потом о делах. Таруса: переменная облачность, временами осадки, ветер слабый; дни короче, утра и вечера прохладней; малина, вишни, черная смородина превращены в варенье; огурцы съедены нами и частично слизняками и не засолены, и то слава Богу, выбрасывать меньше; А. А. уехала на неделю в Москву (до понедельника), мы с Шушкой вдвоем; утром бегу на пляж, купаюсь, «общаюсь» с полуголым бомондом, и обратно. Мика Голышев[185] появился на следующий день после Вашего отъезда; общается с «сюрреалистами» и какими-то, одетыми не больше, чем в раю, блондинками-художницами из ВГИКа[186]; последнее обстоятельство делает улыбку его мамаши[187] несколько натянутой.

Мандельштамихин салон работает на полную мощность — вниманию публики предлагается дирижер Лео Гинзбург[188] (открыватель и извлекатель из Ташкента Керера[189]) — с дочкой и «Победой», множество окололитературных и околоживописных имен; устраиваются Мандельштамовские чтения; у конкурирующего Оттеновского салона — Цветаевские чтения. О проникновении в суть читаемого поведает вам следующий эпизод: Елена Михайловна и Николай Давидович[190] на пляже мне: «Вчера собрался у нас кое-какой народ… Мы им читали Цветаеву и нашли такую, уж такую грубую опечатку — а печатали-то Вы, Ариадна Сергеевна! Вместо „грязь брызгает из-под колес“, Вы напечатали „грязь брезгает из-под колес“[191] — ха, ха, ха!» Я в ответ тоже «ха-ха-ха», как можете себе представить!

А вот с Лопе никак дело не движется; застряла на рифме «свадьбы», а на нее есть только «усадьбы» да «на…ср…бы».

Нана и Инна[192] загорели и погрустнели — им уже маячит отъезд. Ира[193] пишет довольно часто — просит французских книг и прочей духовной пищи; ходит на сенокос, радуется окружающей природе и вообще, по письмам, мила; Ольга Всеволодовна[194] требует… антирелигиозной литературы, дабы бороться с темнотой и невежеством окружающих сектантов; поворот даже для этой дамы неожиданный. Из всех ее поворотов этот поставил бы в тупик и «самого» Бориса Леонидовича[195]. Словом, последняя глава «пресловутого романа» дописывается явно не тем пером!

О делах: документы на прием (анкета, сведения о литературных работах (!), заявление и автобиография уже отосланы на предмет рекомендации бюро[196]. Пока что без личного знакомства с секретарем секции — это приложится. Рекомендация бюро как будто бы обеспечена, т. к. одну из рекомендаций для вступления давал мне как раз Маршак[197], а Звягинцева[198] знала меня маленькой и трогательной, авось не устоит. Вот только с фотографиями не вышло: местный фотограф по имени Серафим, несмотря на имя, закатил мне такую харю, что из шкурных соображений не решилась присовокупить ее в требуемом количестве экземпляров: посмотрят — откажут, как пить дать.

Книжки, сказали мне, потребуются несколько позже, видимо, не для бюро, а для комиссии приемной; впрочем, кому они вообще нужны?[199]

Современная китайская поэзия[200], пьесы Франции и Варналис[201] у меня есть по 1 экземпляру, старого Тагора[202] и Незвала[203] нет, но Незвал и не нужен, я даже в списках его не указала, так же, как и неведомую мне самой и неизвестно где вышедшую некую антологию чешской ли, словацкой ли поэзии. Ищи их, тащи их, а там переводов-то с гулькин нос.