Психотерапия и экзистенциализм. Избранные работы по логотерапии - Виктор Эмиль Франкл

жизненной задачи. Таким образом, мы понимаем мудрость слов Харви Кушинга[170], которые приводит Персиваль Бейли[171]: «Единственный способ продлить жизнь – всегда иметь незавершенную задачу». Я никогда не видел такой горы книг, ожидающих прочтения, как на столе девяностолетнего венского профессора психиатрии Йозефа Берце, чья теория шизофрении много десятилетий назад внесла столь весомый вклад в исследования этой патологии.

Духовный кризис выхода на пенсию представляет собой, так сказать, перманентный невроз безработицы. Но есть также временный, периодический, воскресный невроз: депрессия, поражающая людей, которые осознают свою жизнь недостаточно содержательной и испытывают экзистенциальный вакуум, когда суета напряженной недели прекращается в воскресенье и пустота внутри них внезапно становится явной.

Как правило, экзистенциальная фрустрация не проявляется, а остается латентной и замаскированной, но нам известны личины, под которыми она прячется.

В «болезни руководителя» фрустрированная воля к смыслу опосредованно компенсируется волей к власти. Работа, в которую руководитель окунается с таким маниакальным рвением, только кажется самоцелью: на самом деле это средство для достижения цели, средство самоотупления. То, что древние ученые называли «ужасом пустоты», существует не только в области физики, но и в области психологии. Человек боится своей внутренней пустоты, экзистенциального вакуума, поэтому убегает в работу или в удовольствие. Место его фрустрированной воли к смыслу занимает воля к власти, хотя бы только экономической, то есть самая примитивная ее форма – воля к деньгам.

Иначе дело обстоит у жен таких руководителей. В то время как у их мужей-трудоголиков слишком много дел и, следовательно, им не хватает времени для передышки, или рефлексии, их супруги маются от безделья. У них столько свободного времени, что они просто не знают, чем себя занять. Меньше всего они знают, что делать с собой. Столкнувшись с экзистенциальной фрустрацией, они тоже стремятся отупить себя – уже буквально, с помощью алкоголя. Одержимость работой своих мужей они заменяют дипсоманией: они бегут из своей внутренней пустоты на вечеринки с коктейлями, светские рауты со сплетнями и посиделки за бриджем.

У этих женщин фрустрированная воля к смыслу компенсируется не волей к власти, как у мужей, а волей к удовольствию. Конечно, это удовольствие может быть и сексуальным. Мы часто замечаем, что экзистенциальная фрустрация может привести к сексуальной компенсации. Эта очевидная сексуальная фрустрация скрывает реальный фон экзистенциальной фрустрации. Сексуальное либидо становится безудержным лишь в условиях экзистенциального вакуума.

Помимо мании к работе, дипсомании, мании к сплетням и к азартным играм, есть еще одна возможность убежать от внутренней пустоты и экзистенциальной фрустрации: помешательство на скорости. И здесь я хочу прояснить широко распространенное заблуждение: темп нашего века, который возможно, но не обязательно создается техническим прогрессом, является источником болезни только на физическом уровне. Известно, что за последние несколько десятилетий от инфекционных заболеваний погибло гораздо меньше людей, чем когда-либо прежде. Но этот «дефицит смертности» с лихвой компенсируется дорожными происшествиями со смертельным исходом. Однако на психологическом уровне дело обстоит иначе: скорость нашего века ни в коем случае не провоцирует заболевания настолько, как это часто принято считать. Наоборот, темп, ускорение нашего времени я считаю скорее попыткой, пусть и безуспешной, излечиться от экзистенциальной фрустрации. Чем меньше человек способен найти цель своей жизни, тем сильнее он ускоряет темп своей жизни.

Попытку заглушить экзистенциальный вакуум шумом двигателей я рассматриваю как силу vis a tergo[172] быстро растущей моторизации. Моторизацией можно компенсировать не только чувство бессмысленности, но и чувство неполноценности в самом банальном смысле этого слова. Не напоминает ли поведение многих моторизованных парвеню то, что зоопсихологи называют поведением, призванным произвести впечатление?

Автомобиль часто покупают, чтобы компенсировать чувство неполноценности: социологи называют это потреблением из-за престижа. У меня был пациент – крупный промышленник, который может служить классическим примером проявления «болезни руководителя». Вся его жизнь была посвящена одному-единственному желанию, ради которого он перегружал себя работой и загубил свое здоровье, – несмотря на то что у него был спортивный самолет, его это не удовлетворяло, потому что он хотел иметь реактивный самолет. Очевидно, его экзистенциальный вакуум был настолько велик, что преодолеть его можно было только на сверхзвуковой скорости.

Мы говорили о психогигиенической опасности для человека, которую представляют в наши дни бытовой нигилизм и гомункулистский образ человека. Что ж, психотерапия сможет справиться с этой угрозой, только если освободится от гомункулистского образа человека. Но гомункулистская карикатура на человека будет оставаться до тех пор, пока психотерапия рассматривает его как «не что иное, как» – существо, которым можно «управлять», или просто удовлетворяет противоборствующие требования ид и супер-эго путем компромиссов.

Человек не ведомый – он принимает решения сам. Человек свободен. Но мы предпочитаем говорить об ответственности, а не о свободе. Ответственность подразумевает то, за что мы несем ответственность, а именно выполнение конкретных личных задач и требований, осуществление того единственного и индивидуального смысла, который должен реализовать каждый из нас. Поэтому я считаю ошибочным говорить исключительно о самоактуализации и самореализации. Именно в той степени, в которой человек реализует определенные задачи во внешнем мире, он может реализовать себя. Не по намерению (per intentionem), а по результату (per effectum).

Аналогичная ситуация складывается и с волей к удовольствию. Она должна потерпеть неудачу, поскольку противоречит и даже противостоит себе. Мы снова и снова наблюдаем это в сексуальных неврозах: чем больше человек стремится к удовольствию, тем меньше удовольствия он получает. И наоборот: чем упорнее человек старается избежать неудовольствия, или страдания, тем глубже он погружается в дополнительное страдание.

Мы видим, что существует не только воля к удовольствию и воля к власти, но и воля к смыслу. Более того, у нас есть возможность придать смысл жизни через креативные проявления и через постижение не только Истины, Красоты и Доброты, Природы, Культуры и людей в их неповторимости и индивидуальности, но и любви; у нас есть возможность наполнить смыслом жизнь не только посредством творчества и любви, но и через страдание. Так что, когда мы уже не в состоянии изменить действием свою судьбу, важно занять правильную позицию по отношению к судьбе. Там, где мы больше не можем контролировать свою судьбу и изменять ее, мы должны быть готовы принять ее. Для творческого определения своей судьбы нам нужно иметь мужество; для правильного восприятия страданий, когда мы сталкиваемся с неизбежной и неизменной судьбой, нам нужно смирение. Оказавшись даже в самом ужасном, бедственном положении, в котором ни деятельность, ни творчество не могут придать жизни ценность, а переживаниям – смысл, человек все же может обрести смысл существования, если примет свою судьбу и возьмет на себя свои страдания. Именно так ему дается последний шанс реализовать ценности.

Таким образом, жизнь имеет смысл до последнего вздоха. Возможность реализовать то, что я называю ценностями отношения, той установки, с которой мы принимаем свои страдания, существует до самого последнего момента. Теперь мы можем понять мудрость Гёте, сказавшего: «Нет такого положения, которое человек не мог бы облагородить действием или терпением». Но мы должны добавить, что правильное страдание само по себе есть поступок, более того, высшее достижение, дарованное человеку.

Однако смыслу человеческого существования угрожают не только страдания, но и вина, и смерть. Конечно, нельзя изменить то, что вызвало нашу вину и за что мы понесли ответственность, но мы можем переосмыслить и искупить вину как таковую, и здесь опять-таки все зависит от правильности выбора нашей позиции и от глубины и искренности нашего раскаяния в содеянном. (Я не имею в виду случаи, когда можно возместить ущерб путем искупления.)

А что же смерть – не отменяет ли она полностью смысл нашей жизни? Ни в коем случае. Как конец является частью рассказа, так и смерть составляет часть жизни. Жизнь может иметь смысл независимо от того, длинная она была или короткая, смог ли человек продолжить себя в своих детях или умер бездетным. Если бы смысл жизни состоял в воспроизводстве себе подобных, то каждое поколение находило бы свой смысл только в следующем поколении. Значит, в этом случае проблема поиска смысла будет переходить от одного поколения к другому, но никогда не решится. Если жизнь каждого поколения людей не имеет смысла, то не бессмысленно ли увековечивать то, что не имеет смысла?

Мы видим, что жизнь, каждая жизнь, в любой ситуации и до последнего вздоха имеет смысл и сохраняет смысл. Это в равной степени относится и к жизни больного