Любовь и смерть на Лонг-Айленде - Гилберт Адэр

Я закрыл журнал. Я ощутил на губах тошнотворный привкус — привкус пустоты, стерильный привкус, которым, очевидно, отличается абстрактное ничто. Соленые слезы заструились из моих глаз. «Через шесть недель! — бормотал я как в бреду, шагая по длинному туннелю. — Нельзя терять ни минуты!»

Пара прохожих проводила взглядами странного индивидуума, попавшегося им на пути; обернувшихся прохожих могло бы оказаться и больше, не будь жители Нью–Йорка столь привычны к виду незнакомца, который говорит вслух сам с собою в общественном месте.

Я выбрался наружу из здания вокзала с такой поспешностью, будто слова мои о том, что нельзя терять ни минуты, следовало воспринимать буквально. Затем долгое время я стоял, уставившись на замысловатую сетку улиц и авеню, имевших номера вместо имен, на карте, прихваченной мною в гостинице, а затем отчаянно устремился в направлении Мэдисон–сквер–гарден (того самого Мэдисон–сквер–гарден, где Ронни однажды присутствовал на концерте Майкла Джексона), в недрах коего, если я правильно понял карту, скрывался вокзал Пени–Сентрал.

Я не ошибся. Поезда ходили довольно часто, причем ближайший отправлялся практически через несколько минут. Я купил билет чуда и обратно и пустился в путь.

Через два с небольшим часа я сошел с поезда и очутился по существу нигде. Потому что хотя станция, вне всяких сомнений, называлась «Честерфилд», но, кроме нее, не считая автострады, одинокого и явно заброшенного гаража и где–то вдалеке на западе сооружения, напоминавшего электростанцию средних размеров, с кровлею, сверкавшей холодным алюминиевым отблеском в ярких лучах зимнего солнца, вокруг не наблюдалось ни малейших признаков человеческого присутствия. На самой железнодорожной станции я тоже был единственным двуногим (ибо большее поезда никто не сошел), если не считать горбатого негра, подметавшего перрон. Он и проинформировал меня, что сам город «тут совсем рядом будет» и, конечно же, добраться до него можно и пешком, но «пешком здесь У нас никто не ходит».

Я дошел до Честерфилда за сорок минут. Сначала пейзаж оставался таким же безликим, как и в окрестностях станции. Затем мало–помалу начали появляться первые признаки близлежащего поселения: кладбище, красиво раскинувшееся на склоне, спускавшемся к автостраде, каждое надгробие которого было таким белым и новеньким, словно жители города начали умирать только вчера; непрезентабельная лесопильня, где посреди двора на куче опилок спала немецкая овчарка; первый жилой дом (видна была, правда, только ведущая к нему дорожка да воротный столб). И тут, когда я уже совсем было оставил всякую надежду добраться до цели моего путешествия, Честерфилд — город Ронни — простерся предо мною.

В Англии, для начала, его бы и городом не назвали. «Городской центр», как местные жители величественно именовали его административно–торговую зону, пересекали четыре бульвара, два с севера на юг и два — с востока нa запад, образуя нечто вроде доски для игры в крестики–нолики. Когда каждый из них доходил до конца собственно городской застройки и продолжал, уже в виде дороги, идти по всхолмленной лесистой местности, в одной из уютных ложбин которой и обитали городские жители. Большинство их домов располагалось именно там. В общем, Честерфилд был вполне достойным образчиком американского пригорода — в меру помпезного, в меру элегантного, — где рестораны и магазины (я обнаружил даже одинокую оружейную лавку, в двойном окне которой располагалась симметрично оформленная витрина с выставленными на продажу револьверами и винтовками) облицованы радующим глаз красновато–коричневым кирпичом, а троица городских банков окружена стрижеными колючими изгородями, что превращает их в некое подобие сельских усадеб, жилые же кварталы, посещенные мною после обследования «центра», представляют собою длинные ряды чистеньких и неброских щитовых домиков, огражденных выкрашенными в белый цвет заборами, в двориках же то тут, то там можно увидеть детский трехколесный велосипед. Слабый солоноватый воздух и отдаленные чаечьи крики постоянно напоминали мне, что я все же, в некотором роде, на острове, но вокруг не наблюдалось и следа того вульгарного сказочного романтизм а, присущего Лонг–Айленду, каким он предстает перед нами в мифе, созданном Фицджеральдом.

В тот первый день, хоть я и упивался ощущением того, что хожу по той же мостовой, по которой, возможно, ходил Ронни, и что теперь, как он сам выразился в одном из интервью, мы «занимаем одно и то же пространство», и хотя (пусть я позже и понял всю абсурдность подобного предположения) я уже тешил себя (в такой степени, что постоянно нервно оглядывался) возможным чудом случайной встречи, все же основною моею заботой было подыскать место, где я мог бы остановиться на ночлег и обдумать свою дальнейшую стратегию.

Ближе к вечеру, внезапно сообразив, что не ел весь день, я заказал чизбургер в маленькой, чистенькой и шумной закусочной, деревянные кабинки которой были отделаны кожей, благодаря чему интерьер слегка напоминал двадцатые годы. Владельцем и по совместительству шеф–поваром заведения был некто Ирвинг Бакмюллер, единственным промахом которого, поскольку чизбургер оказался очень вкусным (насколько могу судить я, отведавший это блюдо в тот раз впервые в жизни), было имя, данное им своему заведению: Chez d'lrv.

Сам Ирвинг, толстый и неряшливый, с головою большой, как футбольный мяч, повторявшей очертания его выпуклого брюшка, то и дело высовывался из кухни, обтирая здоровенные, как блины, и такие же жирные ладони о засаленный, но некогда белый фартук и впуская при этом клубы тепловатого пара, пахнувшего чем–то горелым. Время от времени он обходил кабинки, с грубоватым добродушием заглядывая к посетителям через плечо и спрашивая их сиплым голосом, звучавшим так, словно его владелец перенес удаление связок, всем ли они довольны. Ко мне он проявил интерес особенный, какого, впрочем, по всему судя, удостаивался у него каждый новый посетитель, и, игнорируя пронзительные вопли официантки, требующей «еще одно яичко в мешочке» и «два специальных голубых без соуса», уселся за мой стол напротив меня и поведал мне, что служил во время войны на базе в Олдершоте, после чего спросил, не доводилось ли мне встречаться с его «лучшим английским корешем», неким Беном Сатклифом. Я, в свою очередь, сгорал от желания спросить Ирвинга, не знаком ли он с Ронни Бостоком, но внезапно поддался приступу бессмысленного панического страха и ограничился вполне безопасными расспросами касательно местных гостиниц Гостиниц в городе оказалось всего одна — небольшой «мотелишко» на окраине, — и туда–то я и направился, как только мне удалось избавиться от неуклюжего гостеприимства ресторатора. Долго не канителясь, я снял скромное отдельно стоявшее бунгало и заплатил раболепствовавшей передо мной хозяйке за неделю вперед. Затем я вернулся в Нью–Йорк ближайшим поездом, провел еще одну ночь в отеле (ночь, изобиловавшую путаными снами, в которых сцены жуткого страдания — страдания, причину которого мне так и не удалось определить, — сменялись столь интенсивным и всепоглощающим ощущением душевного и телесного комфорт а, столь неописуемым, что я не мог подыскать для сравнения ничего в прежней моей жизни) и выписался из него рано утром, после чего опять направился в Честерфилд.

Подробное описание моих перемещений в течение следующих десяти дней рискует оказаться занудным. Когда у меня созрел план отправиться на Лонг–Айленд, я отправился туда, но только очутившись в Честерфилде, я начал постепенно понимать, что никакого плана у меня, в сущности, не было, а присутствовал лишь настоятельный и внезапный порыв, повелевавший увидеть Ронни воочию. Но как этого добиться? Первым делом я пролистал телефонный справочник, который нашел (наряду с гидеоновской Библией, заложенной помятой порнографической открыткой, на вид такой же древней, как сама Библия) в верхнем ящике прикроватной тумбочки в моем номере. Стоит ли говорить, что, согласно справочнику, никакого Бостока в Честерфилде — да и во всем округе Саффолк — не проживало. Само по себе это первое и вполне ожидаемое препятствие не могло служить особенным поводом для тревоги: опасаясь, что его выследят наиболее ненасытные из поклонниц, Ронни, несомненно, попросил не включать его домашний номер в телефонную книгу. Но тем не менее я слегка встревожился. «А что, — вопрошал я сам себя, — если мальчик в настоящий момент где–нибудь в Голливуде обсуждает предстоящий проект, а то, не дай бог, поехал прошвырнуться куда–нибудь в Европу — в Лондон, к примеру! — или же вообще живет не в Честерфилде, а чертовы журналы просто соучаствуют с ним в заговоре, призванном сбить со следа почитателей его таланта? Что тогда?» Холодный пот покрывал меня при одной мысли о такой возможности, причем страшило не то, что я совершил бесполезную поездку, а то, что мне придется, несолоно хлебавши, возвращаться домой и жить так, как я жил раньше, без малейшей надежды на то, что я когда–нибудь повстречаю Ронни. И тогда я решительно отбрасывал в сторону подобные мысли.