Любовь и смерть на Лонг-Айленде - Гилберт Адэр

Это случилось за несколько минут до трех часов в тот же самый день. Парадная дверь номера шестнадцать отворилась, и на пороге показалась Одри. Даже с моего довольно удаленного наблюдательного пункта я понял, что это, несомненно, она. Мне удалось даже различить, что на ней были слаксы, накидка из какого–то темного материала в шотландскую клетку, а голова была не покрыта. Она заперла дверь на замок и направилась к гаражу, вследствие чего пропала из поля зрения. Вскоре по аллее проехал «порше», выехал за ворота, повернул направо и исчез из вида.

Я немедленно покинул свой пост и то вприпрыжку, то пытаясь все же изображать человека нa прогулке, поспешил в сторону Честерфилда. Проходя мимо номера шестнадцать, я вынужденно сбавил шаг, дабы никто не заметил моей прыти, неприличествующей ни моему возрасту, ни моей осанке. Кроме того, мне хотелось еще разок посмотреть на фасад. Но в доме по–прежнему не замечалось признаков жизни — впрочем, учитывая то обстоятельство, что Одри заперла за собой дверь на ключ, это следовало признать вполне естественным.

Достигнув границ торгового квартала, я начал лихорадочно метаться из стороны в сторону, словно пес, потерявший хозяина. Я спешил от ресторана к ресторану, от банка к супермаркету во все таявшей надежде, что зеленовато–голубой «порше» окажется на стоянке перед одним из этих заведений. Я искал его повсюду, подумывал даже о том, чтобы осмотреть несколько жилых кварталов по периметру города на тот случай, если Одри заглянула в гости к какой–нибудь своей подружке, но все было тщетно — машина словно сквозь землю провалилась. Запыхавшийся, взволнованный и наконец догадавшийся, что Одри, скорее всего, направилась через центр города в Ист–Хэмптон, я был вынужден завершить свои поиски и возвратиться в мотель уставшим и разбитым.

Позднее, вечером, тем не менее я, уже в полном противоречии со сложившейся привычкой, вышел и принялся бродить по залитым искусственным освещением безлюдным улицам Честерфилда, которые лишь кое–где оживлялись полупустыми ресторанами, пока не очутился словно бы случайно на Джефферсон–Хилл. Быстрым шагом я прошел мимо дома: из трех окон только в одном горел свет, дверь гаража была закрыта.

Вполне вероятно, что, находясь в том состоянии одержимости, в каком я пребывал, я не смог бы нести свою вахту долгое время и отважился бы на какой–нибудь безумный поступок, но провидение решило вознаградить меня раньше, чем я даже смел надеяться. В доме на Джефферсон–Хилл не наблюдалось ни малейшего следа присутствия Ронни. Но трижды после описанного мною происшествия я видел (причем два раза пришлись на один и тот же день), как Одри выходит из дома, направляется к гаражу и садится в «порше». И все три раза я безрезультатно преследовал ее, весь вспотевший и обезумевший от отчаяния. Но в четвертый раз, добежав бездыханным и мокрым как мышь до центра города, я чуть не налетел на «порше», оставленный на стоянке перед небольшим супермаркетом в двух шагах от забегаловки Ирвинга.

Настал момент истины. Отныне вспять пути не было. Сама мысль о том, чтобы не воспользоваться такой возможностью, вдруг подвернувшейся мне, казалась невыносимой. Идти я мог только вперед.

Я зашел в супермаркет. Рядом с входом стояли ряды тележек, металлические корзины которых были вдвинуты одна в другую, так что тележки напоминали блок скрепок, загруженный в степплер. Я взял одну из них и пошел по пестрым и прохладным проходам, нагружая корзину банками овощных консервов, пакетами кукурузных хлопьев, пучками редиски и связками свеклы без всякой цели и смысла, с единственным стремлением — не упустить желанную добычу из вида. В это время дня покупателей было немного, в основном юные мамаши со своими отпрысками, которые, широко расставив ножки, восседали в креслицах на вершинах тележек, так что поспевать за Одри оказалось делом довольно несложным.

На этот раз она надела не блиставшие чистотой джинсы и черный кожаный жилет на молнии. Она вышагивала у меня перед самым носом беззаботно, слегка опустив плечи вперед. Иногда она наклонялась к полкам, брала с них какую–нибудь банку, вертела ее в руках (на шее у нее я заметил висевшие на веревочке очки в роговой оправе, которые она водружала на нос, изучая надписи на этикетках) и, в зависимости от прочитанного, ставила на место или помещала в корзину своей тележки. Затем шла дальше, а я следовал в нескольких шагах у нее за спиной.

Мы продолжали в таком духе еще несколько минут: Одри неторопливо обходила торговый зал, я же соблюдал дистанцию в ожидании момента, когда смогу выйти на сцену, и трепетал, достанет ли мне смелости сделать это, если такое время наконец настанет. И тут оно настало. Ибо, когда Одри повернула за угол стеллажа, я на мгновение потерял ее из вида, а нагнав, увидел, что она, оставив посреди прохода тележку, склонилась над длинным и низким холодильником с замороженными продуктами.

Я напрягся, предчувствуя приближение подходящего мига — быстролетного, кульминационного, решающего. Я увидел, как Одри извлекает из холодильника завернутого в целлофан цыпленка и прикидывает его вес на руках; с решимостью безумца я толкнул свою тележку так, чтобы она, покатившись, наткнулась на тележку Одри.

Две тележки столкнулись, бренча железом. Одри, все еще с цыпленком в руках, удивленно повернулась и увидела меня. Я, в свою очередь, тоже сделал вид, что только сейчас заметил происшедшее, поскольку в то же самое мгновение повернулся от полки с молочными продуктами, которую якобы добросовестно перед тем исследовал.

Я кинулся к тележкам и принялся разнимать их сцепившиеся ручки, рассыпаясь в извинениях, манера и акцент которых безошибочно выдавали мое британское происхождение, и тогда Одри, сначала раздраженная этим маленьким происшествием (выражение лица выдало ее), успокоилась и позволила мне обаять себя.

Несомненно, говорил я, заливаясь в душе румянцем от собственной лжи, неуклюже наклонившись, я толкнул мою тележку. Какой ужас, что я такой неловкий, да, кстати (тут я внимательно посмотрел Одри прямо в глаза): не встречались ли мы раньше? Одри слегка напряглась, очевидно заподозрив в этой реплике увертюру к банальной попытке познакомиться, тем более достойную порицания, что исходила она из уст человека, явно не выглядевшего как записной сердцеед. Она отрицательно помотала головой и приготовилась уходить, и хотя раньше от подобного пренебрежения я бы умер на месте, да и сейчас мое сердце на миг болезненно сжалось, к тому моменту я уже стал заправским лицедеем, неуязвимым для таких мелочей. О нет, нет, нет, конечно же нет, продолжал я, сначала сбивчиво, но затем все увереннее и увереннее, разумеется, мы никогда не встречались, просто я совсем недавно видел вас на фотографии. На фотографии? И я пустился в «объяснения», которые, хоть и неоднократно отрепетированные в номере мотеля, тем не менее потребовали от меня призвать на помощь все актерское мастерство.

Итак, объяснял я, у меня есть крестница — очаровательная девочка одиннадцати лет, которую я балую подарками на день рождения и Рождество, билетами в кинотеатр и приглашениями на чай в «Ритц». В Лондоне, разумеется. Так вот, эта юная крошка — ее зовут, кстати, Алиса — обожает одного очень известного актера, фотографии которого она с маниакальной страстью вырезает из всех журналов, где они попадаются, и фильмы с участием которого она неоднократно смотрела. я заметил по улыбке и облегчению, отразившемуся на лице Одри, что она уже начала догадываться, как зовут героя моей «крестницы». А я продолжал. За несколько дней до отъезда из Лондона — я приехал на Лонг–Айленд, чтобы завершить мой новый роман вдали от столичных шума и суеты: ах да, я писатель, совсем забыл сказать — я встретился с маленькой Алисой и увидел, что она просто убита горем. Бедняжка только что узнала, что ее идолу уже недолго остается быть тем «завидным женихом», которому она поклонялась на расстоянии, и тут она показала своему «крестному» фотографию, на которой Ронни и Одри, взявшись за руки, разбивали ее детскую мечту.