Золотце ты наше - Пелам Вудхаус

– Значит, вы считаете, нужно ждать Сэма? – спросил я. – Рано или поздно он появится?

– Вот именно.

– Много вам будет хлопот!

– Уж такая у меня работа.

– Наверное, и мне следует относиться к этому так же. Но хотел бы я все-таки знать, что Бак собирается сделать…

Уайт наконец снизошел до объяснений по этому мелкому пункту.

– Думаю, они стукнут вас мешком, – небрежно бросил он, явно вполне хладнокровно рассматривая подобную перспективу.

– Мешком? Как занятно!..

– А ощущения какие занятные! Я-то знаю. Мне доставалось.

Мы расстались у двери. Утешитель из Уайта никудышный. Он не снял тяжести с моей души.

Оглядываясь назад, я понимаю, что наше знакомство с Одри только и началось после ее приезда в Сэнстед. Прежде, во времена помолвки, мы оставались чужими, искусственно связанными, вот она и вырвалась из пут. Теперь мы впервые начали узнавать друг друга, открывая, что между нами много общего.

Это не встревожило меня. Зорко стоя на страже, не проблеснет ли хоть легчайший признак в дружеском общении с Одри, свидетельствующий об измене Синтии, я не обнаруживал ни единого. Напротив, я испытывал огромное облегчение, мне казалось, опасности нет ни малейшей. Я и не представлял себе, что смогу испытывать к Одри такое ясное чувство, такую легкую спокойную дружбу. Последние пять лет мое воображение столько раз воскрешало воспоминания о ней, что я воздвиг некий сверхчеловеческий образ, какую-то богиню. То, что я испытывал сейчас, было, конечно, естественной реакцией на то состояние души. Вместо богини я увидел общительную женщину, и мне представлялось, будто это я сам, простой силой воли отвел Одри разумное место в моем жизненном укладе.

Наверное, не слишком умный мотылек придерживается таких же взглядов на горящую свечу. Влетая в пламя, он поздравляет себя с тем, как здорово он выстроил отношения, на отличнейшей основе, полной здравого смысла.

И вот, когда я чувствовал себя ясно и безопасно, грянула беда.

Была среда, мой «полувыходной», но за окнами лил дождь, и бильярд в «Перьях» не настолько манил меня, чтобы отшагать две мили. Я устроился в кабинете. В камине потрескивал приветливый огонь, и темноту освещало лишь поблескиванье углей. За окном шуршал дождь, ровно попыхивала трубка. Все вместе, да вдобавок мысли о том, что, пока я блаженствую, Глоссоп сражается с моим классом, навевало на меня задумчивый покой. В гостиной играла на пианино Одри. Музыка слабо долетала через закрытые двери. Я узнал мелодию. Интересно, вызывает ли она и у Одри те же воспоминания, что и у меня? Музыка смолкла. Я услышал, как открылась в гостиной дверь и в кабинет вошла Одри.

– Я и не знала, что тут кто-то есть, – сказала она. – Я замерзла. А в гостиной камин потух.

– Проходи и садись, – пригласил я. – Ты не против, что я курю?

Я подвинул для нее кресло к камину, ощущая при этом определенную гордость. Вот я наедине с ней, а пульс у меня стучит ровно, мозг холоден. Передо мной мелькнул образ Настоящего Мужчины – сильного, хладнокровного, железной рукой контролирующего свои эмоции. Я упивался собой.

Одри посидела несколько секунд, глядя в огонь. В самой середке черно-красного угля плясали тоненькие язычки пламени. За окном слабо завывал ураган, и струи дождя хлестали по стеклу.

– Тут так уютно, – произнесла она наконец.

Я вновь набил трубку и разжег ее. Глаза Одри – я увидел их на миг в свете спички – смотрели мечтательно.

– А я сидел тут и слушал твою игру. Мне нравится последняя вещь.

– Тебе она всегда нравилась.

– Ты это помнишь? А помнишь, как однажды вечером… нет, ты, конечно же, забыла.

– В какой вечер?

– О, да ты не помнишь. Однажды вечером, когда ты играла именно эту мелодию… в студии твоего отца.

Одри быстро подняла глаза.

– А потом мы сидели в парке.

Я выпрямился.

– Мимо еще прошел человек с собакой, – подхватил я.

– С двумя.

– Нет, с одной.

– С двумя. С бульдогом и фокстерьером.

– Бульдога я помню, а… честное слово, ты права! Фокстерьер с черным пятном над левым глазом.

– Над правым.

– Да, над правым. Они подошли, и ты…

– Угостила их шоколадкой.

Я медленно откинулся в кресле.

– У тебя поразительная память.

Она молча наклонилась над камином. По стеклу все барабанил дождь.

– Так тебе по-прежнему нравится моя музыка?

– Еще больше прежнего. Теперь в твоей игре появилось что-то новое, чего не было прежде. Не могу определить точно…

– Думаю, Питер, это опыт, – спокойно перебила Одри. – Я стала на пять лет старше. И многое пережила за эти годы. Не всегда приятно окунаться в жизнь… зато на пианино играешь лучше. Опыт входит в сердце и передается через пальцы.

Мне показалось, что говорит она чуть-чуть горько.

– Одри, тебе худо приходилось?

– Всякое бывало.

– Мне жаль.

– А мне в общем-то нет. Я многому научилась.

Она опять умолкла, взгляд ее не отрывался от огня.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросил я.

– О многом.

– О приятном?

– И о приятном тоже. Последняя мысль была приятная. Мне повезло, что я нашла теперешнюю работу. В сравнении с прежними…

Ее передернуло.

– Может, расскажешь, Одри, об этих годах? – попросил я. – Какие у тебя были работы?

Одри откинулась в кресле и прикрыла лицо газетой. Глаза ее оказались в тени.

– Хм, дай-ка вспомнить. Какое-то время я работала медсестрой в Нью-Йорке…

– Трудно было?

– Ужасно. Вскоре мне пришлось эту работу бросить. Но… привыкаешь ко всякому. Понимаешь, в твоих бедах столько надуманного. Вот в больнице беды настоящие. Там они бросаются в глаза.

Я промолчал, чувствуя себя немножко неуютно. Так чувствует себя человек в присутствии другого, более значительного.

– Потом я нанялась официанткой.

– Официанткой?

– Говорю же тебе: чем я только не занималась! Работала и официанткой. Очень, кстати, неважная официантка из меня получилась. Била тарелки. Путала заказы. А в конце концов нагрубила клиенту и отправилась искать другую работу. Кем я работала потом, забыла. По-моему, в театре. Год ездила с труппой. Тоже нелегкий труд, но мне нравилось. После этого стала портнихой, что труднее – шитье я просто ненавидела. А потом мне наконец впервые улыбнулась удача.