Играл на флейте гармонист - Влад Стифин

уже высоко. Жара проникла на дно окопа. Труп братка за ноги сволокли куда-то в сторону. Пыль и гарь начала оседать. Капрал вывел его из оцепенения:

— Вставай, стажер. Не ранен? Нет. Контужен? Ты слышишь меня, «тощий зад», а? — он заглянул ему в лицо и, видимо, довольный его видом, добавил: — Тебе работенка, стажер, есть отказник-дезертир. Допроси, в общем, займись делом, «тощий зад».

Когда он добрался до бункера, солнце уже зашло за скалу, день клонился к вечеру. В бункере так же было душно и сыро. В углу на стуле с завязанными за спину руками сидел дезертир. Глаза его бегали от предмета к предмету, и вся его фигура выражала страх перед неизвестностью. Он расположился напротив дезертира и, пытаясь поймать его бегающий взгляд, задал первый вопрос:

— Как вас зовут?

Дезертир никак не реагировал на его вопрос. Он еще несколько раз также безрезультатно повторил вопрос. Сзади послышался голос дневального:

— Он испужался, ведь первый раз. Новенький. Ну шо, дуралей? — обратился дневальный к дезертиру. — Ты шо так испужался? Каску надоть одевать с клапанами. На шо она тебе дадена? Я вот здесь сижу и то ее одеваю, а то у меня ухи больные. А без каски можно и чик-чик изделать. Где твоя-то? Чо молчишь?

Дезертир вышел из нервного оцепенения, чуть обмяк и стал потихоньку соображать — что с ним пытаются беседовать.

— Вот, так-то, и ладно. Хорошо, что жив. Судьба сберегла тебя сегодня. Возрадуйся, браток, — суетился дневальный, — надоть его бы развязать, — обратился он к инструктору.

Он в ответ пожал плечами и произнес:

— Вам тут виднее.

Дневальный не спеша распутал дезертира и аккуратно смотал веревку.

— Вот тепереча он и разговаривать могет, допрашивай его, инструктур, а я пойду, делов полно, — и дневальный зашаркал куда-то в темный угол бункера.

Он продолжил допрос. Несколько раз сделал попытку прочесть его мысли, но кроме страха перед грохотом он долго ничего обнаружить не мог.

— Откуда это у него? Дикий, животный, панический непреодолимый страх? — размышлял он. — Наверное, надо копать глубже, может это где-то из детства?

Он перебрал почти всю его память. И только в самом раннем детстве нашел причину испуга — сильный взрыв в доме, где жила его семья. Он без размышлений стер этот эпизод из его памяти, а заодно и первое его пребывание в окопе под грохот «хлопушек».

Вот и лето наступило,

В небе кружится бомбист.

На душе совсем паршиво —

Не играет гармонист.

Всюду камни, пыль и грохот,

Братанов подбили враз.

Сбоку слышен нервный хохот —

У соседа выбит глаз.

Страх проник до селезенки,

В голове один лишь звон.

Санитарочка-сестренка

С поля тащит его вон.

Все затихло, вдруг увяло —

Он контужен — тишина,

А капрал глядит устало

Это, братцы, вам — война.

Он вышел из бункера. Вечер сумраком окутал горы. В недалеке, прямо на еще горячих камнях лежало четыре мертвых тела. Братков, видимо, сильно зацепило «хлопушками». У троих полностью были смыты головы, и узнать их было невозможно. А у четвертого была оторвана нижняя часть туловища. Рядом стоял Капрал и заполнял на планшетке какие-то бланки. Метров в двадцати у начала горной узкой дороги стоял грузовик. Когда Капрал закончил свою работу, санитары погрузили тела в машину. Водитель вышел из кабины, забрал бумаги и с некоторым облегчением — закончились его ожидания — выдавил из себя:

— Слава «ОПРАВУ».

— Служим… служим, — равнодушно ответил Капрал. Отвернулся от машины и водителя и, разглядев его в уже наступившем полумраке, произнес:

— А. стажер. С началом тебя. Вот видишь, ребята не сбереглись. Жалко. Трое от «хлопушек», а один по глупости от «крокодила».

Он доложил Капралу о дезертире.

— Хорошо, — устало ответил Капрал, — отдыхай, стажер.

И зашагал по направлению к бункеру.

— Странная война, странная, — подумал он и поплелся по каменистой тропинке вслед за Капралом.

В бункере было довольно тихо, братва, поужинав, дремала на койках. Дезертир после допроса спал лежа на полу, подложив ладони под щеку, и сладко улыбался во сне. У дальней стены, где висели календари с девицами разных видов, дневальный на одном из них тщательно зачеркивал сегодняшний день. И как художник у мольберта, отходил от стены, прищуривался, глядя на результат своей работы. Снова подходил к календарю, поправляя что-то в жирном крестике, который так любовно рисовал уже более минуты. Увидев, что за ним наблюдают, дневальный с удовлетворением сообщил:

— Осталося тридцать три дня, а потом домой. Конец моей контракте. — Он мечтательно закатил глаза и добавил: — Возьму все привилегии. Хатку изделаю. Дедов своих заберу из города и заживу ладно. А шо в городе-то, шум, да все не хорошо, грязно как-то живут и души-то грязные. — Он еще некоторое время бормотал что-то, пока не добрался до своей койки, основательно расположился на ней и затих.

Стажер плюхнулся рядом с ним на свое место, но сон не шел. Он «проигрывал» весь сегодняшний день, прислушивался к шорохам и тихим голосам усталых братков. Где-то у его изголовья шептались двое:

— Жалко того красавчика, как же его хоронить-то будут?

Нижней части вовсе нет.

— Да ничего, руки остались, голова, туловище, а низ… положить чего-нибудь. В форму оденут и будет красавец.

— Как же «крокодила-то» не заметили? «Фотограф», «тощий зад», виноват, не сканировал вовремя.

— А как тут сфотаешь. В окопе под мусором? Пропустил, наверное.

— Так надо было мусор-то убрать.

— А тебе охота-то мусор убирать? Неохота, вот и «фотографу» и Красавчику было неохота.

* * *

— Вы, батенька, хотите понять все сразу, и мир и войну. Это архисложная задача. Ведь наш мир, извините за каламбур, еще мира-то и не знал. Войну знал, без войны и жить-то не мог. Воевали все против всех. Вот покопайтесь в истории, да хотя бы нашей местности. С кем только не воевали, а уж друг с другом, ох! Как любили подраться. Голов положили. Кровушки пролили море, океан. И никто, пока еще не мог объяснить — для чего? И зачем? Даже вы с вашими способностями, с вашим даром не сможете, уверяю вас, батенька, остановить даже самую маленькую войну. А впрочем, двоих дерущихся вы остановить можете, и то только насилием или физически, или что-то в мозгах им почистить.

Предводитель исчез, но послышался голос Ветерана:

— Война — это страх. И у каждого этот страх свой личный, и пока миром правит страх, будет и война. Она этот страх и порождает и