Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух

Совсем немного: дел на завтра хватало.

Но тем не менее, тем не менее…

Разговор шел, как всегда в таких случаях, обо всем и ни о чем, как и большинство подобных вечерних мужских разговоров, которые начинаются с трепа о погоде или о стремительно входящем в моду клубном британском футболе, а заканчиваются, по мере потребления соответствующих времени и месту напитков, проблемами мировоззренческими, можно даже сказать философскими.

К примеру еврейский вопрос.

Разве возможно его в такой ситуации обойти?!

Ну и не обошли…

– А вот скажите, Никита… – Сквозь хрустальную рюмку с водкой Шор старательно разглядывал электрическую лампочку. – Вы, кажется, идейный единомышленник Розенберга, так? Ну и объясните мне, чем вам могут помешать этнические евреи типа меня, к тому же искренне принявшие православие.

Никита в ответ вздыхал, скучнел и снова тянулся за папиросами.

– Типа вас, Ося, – ничем. Даже учитывая тот, медицинский, простите, факт, что вы, понятное дело, – очень хреновый православный. Ну, и что?! Я – тоже хреновый православный. Издержки воспитания. Но вы – не жид, понимаете?! Вы – ничем не связаны с мировым еврейством, вы служите России, Российской Империи. А теперь скажите мне, Ося, только откровенно, как много евреев искренне служат Российской Империи?! Если скажете, что много – я все равно не поверю. Хоть их – крести, хоть – не крести. Ну, и как мы должны отличать искреннего еврея от неискреннего?! Как?!

Шор вздохнул, налил водки Ворчакову, поднял свою рюмку и они снова выпили.

– Как-как… По делам! Насчет крещения я, кстати, с вами совершенно согласен: большинство моих соплеменников крестилось ложно. Но, вы должны это четко понимать, – в глазах самого еврейства эти люди потеряли всякое право считаться евреями. Еврей – это не кровь. Еврей – это вера иудейская. Поэтому я, к примеру, обижаюсь не только на «жида». Но и даже – на «выкреста». Потому как православная церковь была, безусловно, права, предлагая каждому русскому еврею выбор: эмиграция либо крещение. Те, кто остались и крестились, – больше были привязаны к своей Родине, чем к своей Вере. Они – больше любили Россию, понимаете?! Да и те, кто остались, отказавшись при этом креститься, – тоже больше любили Россию. А вы их за это – в концлагеря. Неправильно это. Некрасиво. Я и Вальке об этом миллион раз говорил. Миллион! Не понимает, скотина. Вот брошу здесь все, уеду, к чертям собачьим, в Рио-де-Жанейро. Кому от этого будет хорошо? Вам с Розенбергом?!

Никита наконец прикурил.

Угостил папиросой Шора.

Снова разлил водку по стопкам, наколол на вилку маленький соленый рыжик, окунул в густую деревенскую сметану.

– Мне, – признается, – нет, не будет. В смысле – мне хорошо не будет, будет плохо. Точнее, хуже, чем в том случае, если не уедете. Я вас полюбил, Ося. И еще – вы лучший сыскарь в этом чертовом городе. Берия считает, что вы в этом смысле даже лучше меня. Значит, если вы уедете, будет хуже не только мне, но и всей России. Но, согласитесь, Ося, – сколько ваших соплеменников с радостью продадут Империю кому угодно. Хоть туркам, хоть британцам, хоть большевикам?! И никакое крещение их не остановит. А они отнюдь не рядовые подданные Империи, не рядовые. Поскреби любого банкира или биржевика, в каждом втором обнаружишь еврейскую кровь. Это что, по-вашему, – тоже случайность?! А деньги – кровь этого мира, кровь нашей промышленности, нашей индустрии. За деньги, Ося, – можно купить многое. Очень многое. Но, к счастью, не все…

Шор презрительно сморщил красивый рот и тоже наколол на вилку маленький крепкий рыжик.

Задумчиво повозил его в миске со сметаной.

Почесал крепкий, начисто выбритый затылок.

Помолчал.

А потом они снова чокнулись и все так же молча выпили.

– Знаете, Никита, вы говорите страшную глупость. Хоть с еврейской точки зрения, хоть с русской. Я, хоть, как уже вам, по-моему, говорил, – и не финансист, а сыскарь и свободный философ, – но я вот что вам скажу по этому поводу: за деньги Российскую Империю продадут не только еврейские банкиры. Но и те русские, которые считают, что за деньги можно купить все. Ну, или – почти все, как вы говорите. Потому что думать так – крайне глупо и опасно: за деньги нельзя купить самое главное для человека. Любовь. Достойную жизнь. И достойную смерть. Понимаете?! Женщину за деньги – купить можно. Ее тело, ее покорность. А вот ее любовь – никогда. За деньги – не любят. За деньги, в лучшем случае, отдаются. То же и с Родиной. От крови в ваших или моих жилах это ни капельки не зависит. Когда сидишь в окопе, неважно как зовут твоего соседа: Иван, Аслан или Абрам. Совершенно не важно. Важно только то, в какую сторону он стреляет. Ладно, к черту все это. Все равно мы с вами друг друга не поймем. Так что – давайте лучше о бабах…

Утро было прохладным и еще более ветреным.

Побаливала голова, но это, как ни странно, не мешало.

Даже взбадривало.

Поэтому за завтраком, на который Осип соорудил циклопических размеров яичницу – с розовыми мясистыми местными помидорами и жирной украинской ветчиной, – решено было спиртного не употреблять.

Ну, если только чуточку.

Что для двух здоровых мужчин пара стаканов легкого домашнего вина?

Важных известий они с утра не ожидали.

По всем расчетам, звонить злоумышленники должны были днем.

Утром, по идее, звонить было просто некому.

Все, включая самого Осипа, должны были находиться на выезде, а переносных радиотелефонов современная наука пока что не изобрела, хотя, говорят, в знаменитых бериевских «шарашках» что-то подобное и испытывалось.

Никита на секунду содрогнулся, тупо представив себе, каково это будет, – всегда находиться на расстоянии одного телефонного звонка от начальства, – и чуть не подавился яичницей.

Вот ведь, верно говорят, – все зло от евреев.

Наизобретают всяких гадостей.

Сволочи.

А нам потом с этим жить…

Пришлось срочно наливать еще один стакан домашней «Изабеллы», чтобы запить горечь ужасных картин грядущего.

А потом еще один – чтобы вернуться к настоящему.

Наконец они вдвоем победили и яичницу, и вино. Осип, щурясь, как кот, сгрудил пустую посуду в таз, где она, по идее, должна была отмокать в ожидании домохозяйки.

После чего отправился к небольшому мангалу с горячим мелким песком, колдовать над медной туркой с крепчайшей арабикой.

Закатал до локтя рукава белоснежной сорочки.

Усмехнулся.

– А знаете, Никита, почему одесских евреев в начале века называли турецкоподданными?

Ворчаков вздохнул, залезая в карман за коробкой со стремительно заканчивающимся «Дюшесом»: еще один день, и придется переходить на что-то местное.