Семь жизней - Захар Прилепин

Вместе с нами в автобус забралась примерно в той же степени, что и мы, поддатая мужицкая компания: трое парней, расхристанно одетых – какие-то куртки из кожезаменителя, дешёвые свитера, грязная обувь.

Я обратил внимание на одного из них: моего возраста или чуть старше меня, чуть ниже ростом; со шрамом, дугой – от носа и вниз, на левой щеке. Глаза его имели необычный – сиреневый – цвет. Кепку он сдвинул на затылок, из-под кепки выбивались рыжеватые мягкие волосы. Куртка на нём была расстёгнута. В руке он держал початую бутылку пива.

Тип был улыбчив и, наверное, при определённых обстоятельствах опасен.

Мы с Жекой встали в конец салона.

Двое из компании, в том числе и этот, со шрамом, рыжий, уселись на ближайшие сиденья. Третий стоял к нам спиной и что-то, нескладно жестикулируя, рассказывал. Иногда его вело в сторону, и тогда парень с рыжиной, не глядя, ловил товарища за куртку и выравнивал.

– Подлянка какая… Правда?! – переспрашивал он, улыбаясь, рассказчика, и время от времени быстро поглядывал на нас.

Я решил для себя, что он ищет повод поссориться.

Ещё до того, как мне пришло в голову похлопать по левому карману, проверяя, на месте ли кастет, я вспомнил, что выложил его дома: может, за Павленко уже ходят спецслужбы – зачем же мне ловиться с этой штукой. В кармане у меня лежала только книжка со стихами. Из кармана виднелась часть корешка.

Когда рыжий улыбался – его, через щёку, шрам создавал странное ощущение: словно улыбка змеилась и двигалась по лицу. Или это сказывалось моё опьянение.

Иногда он отрывисто, очень уверенно, но, пожалуй, не вызывающе смеялся в голос: не столько, казалось, рассказам собеседника, сколько своему алкогольному возбуждению.

Я поймал себя на том, что всякий раз отворачиваюсь, боясь убедиться, что он смеётся надо мной или над нами, хотя это было не так.

Но вообще ситуация не слишком тревожила меня: спутники парня со шрамом – тот, что шатался, пытаясь устоять на ногах, и тот, что, устав слушать стоящего, положил голову на стекло, безуспешно пробуя впасть в дремоту, – оба показались мне не столь годными к противостоянию, как этот, рыжий.

Павленко вообще на них не смотрел, а красочно, чуть громче, чем следовало в автобусе, рассказывал очередную историю своих злоключений: все его уголовные дела оказывались на удивление весёлыми – во-первых, оттого, что он их крайне остроумно преподносил, во-вторых, потому, что его никак не могли посадить за решётку, хотя давно должны были.

К примеру, Павленко потешно, с применением всяких нелепых подручных средств, вроде пластиковых бутылок и ящиков из-под пива, дрался с милицией, а потом, убегая, забрался так высоко на дерево, что его не смогли оттуда снять: служивые прождали три часа и в итоге ушли, поленившись вызывать пожарную машину; он писал на стенах администраций антиправительственные лозунги – краской, огромными, разлапистыми буквами, всегда в рифму, причём не глагольную, а составную; он закидывал помидорами крупного натовского чиновника, заехавшего в Россию, и снова убегал – и хотя следствие располагало парой сотен его фотографий, попавших во все мировые СМИ, его всё равно так и не повязали; он, на какой-то сумбурной встрече, подошёл к первому президенту страны, белёсому, гундосому чудищу, и сказал ему, прямо в лицо, негромко, словно соседу в подъезде: «Я тебя, сука, урою – поэтому заройся сам побыстрее, понял?»

На остановке мы с Жекой не то, чтоб вышли, а будто выкатились, позвякивая крепкими железными костями.

Трое из автобуса выпрыгнули вослед нам.

Здесь, возле набережной, было ветренее, чем внутри кремлёвских стен, и Павленко изящно расправил своё пончо, закутываясь.

– Ха! Смотри, парняга какую модную скатерть принарядил! – крикнул кто-то из троих, вроде бы тот, что всю дорогу стоял к нам спиною.

Жека резко развернулся – те находились метрах в десяти от нас: отстали, потому что прикуривали, а то бы сразу кто-нибудь из них поймал в лоб, скорей всего, самый ближний.

– Кто сказал? – спросил Павленко громко, и сразу шагнул к этой тройке.

Мы стояли возле проезжей части; я наскоро вообразил, как сейчас пять человек, и я один из них, начнут прыгать туда-сюда, топтать по лужам, мешать проезду всех и вся. Нас будут неприязненно разглядывать пассажиры общественного транспорта, нам будут раздражённо сигналить водители личных автомашин. Всё это представлялось мне вполне задорным, но несколько неопрятным.

Выбора, впрочем, не было, или, вернее, мы себе его не предлагали.

Нахамил – хоть и вполне умеренно – действительно тот, кто выступал в автобусе рассказчиком, сейчас он отчего-то смотрел на рыжеватого, а тот смотрел на нас. Шрам его стал ярким, бордовым – при сиреневых глазах, рыжая башка его выглядела как опасная ёлочная игрушка в кепарике.

В глазах рыжего не были ни удивления, ни страха, ни зла – пожалуй, только интерес. Он не собирался сдавать ни на шаг, но странным образом не стремился обострить происходящее.

Кулаки он не сжимал – но обманчивая расслабленность его рук выдавала как раз стремительную готовность разом сбить пальцы в подобие свинчатки и со змеиной скоростью выбить кому-то голубой, мальчишеский глаз.

«Нос-то у него боксёрский, вдавленный», – слишком поздно заметил я.

Сейчас Павленко ударит самого говорливого, понял я, а потом рыжий ударит Павленко.

Мне надо было метиться в рыжего, но скорый пересчёт шансов, произведённый на этот раз мною, складывался уже не в нашу пользу.

Рыжий нисколько не был похож на человека, которого я собью с ног.

Вмешались непреодолимые обстоятельства – возле нас с неприятным звуком затормозил милицейский ГАЗик: намётанным взглядом служивые определили стремительные перспективы едва начавшегося между молодыми людьми разговора.

Я поймал Павленко за свитер и поволок назад: сначала он с явным неудовольствием попытался вырваться, но потом увидел стражей правопорядка, и сразу разулыбался, и устремился куда-то во дворы едва ли не скорей меня.

– Нахрен все разбежались! – скомандовал милиционер с переднего сиденья.

Оглянувшись, я увидел его усатое лицо, и обвисшие щёки, и погон с тремя куцыми звёздочками старшего прапорщика.

«Толстый, к тому же старший прапорщик – служит не просто давно, а очень давно: значит, не просто борзый, но и очень ленивый, и за нами точно не побежит, тем более что и причины нас догонять нет», – мельком подумал я, видя, как рыжий в ответ на слова милиционера нагло отдал ему честь, поднеся два пальца к виску.

Когда милицейская машина тронулась, рыжий вытянул руку и, с тех же двух пальцев, изобразил выстрел вслед:

– Пам! Пам!

Он был понторез, конечно, но крайне симпатичный. Мне пришлось это признать.

* * *

– Ты замечал, что, если долго думаешь о чём-то, как сумасшедший, повторяешь это про себя и вслух – всё… не то чтоб сбывается – а приходит к тебе? Неизбежно? – спрашивал я.