Семь жизней - Захар Прилепин

Мы не пошли к набережной, а, через полсотни метров, нахлебавшись ветром, тут же завернули в самую дешёвую забегаловку.

«Чай и двести коньяка».

– За тобой! – смеялся Павленко. – Приходит не к тебе, а за тобой! Ты хочешь сказать, что я думаю о ментах?

Он откидывался на стуле и, щурясь, смотрел на меня откуда-то издалека, словно, например, с дерева.

Моё опьянение стремительно достигло наивысшей точки – будто меня наполняли, наполняли, наполняли сквозняками, кипятком, брагой, смехом, стихами, разговорами, отзвуками и отблесками, и, наконец, наполнили: милицейская машина и машина «Скорой помощи» беззвучно крутили мигалками, и безупречная темноволосая девушка в чёрной юбке медленно танцевала, под её блузкой и под юбкой её угадывалась, да, угадывалась такая счастливая, такая мучительная, но всё равно счастливая моя жизнь, а потом вдруг я шагнул из мерцающего круга, и появился бритый человек, кажется, почти пацан, либо навек моложавый мужик, с таким знакомым располосованным затылком: он лежал навзничь на земле – куда упал, словно ныряя, но не смог уйти под воду, и остался с этой стороны тверди, убитый многочисленными миномётными осколками, и один из осколков угодил в книжку на груди, которая его не спасла; а потом и рыжий парень встал передо мною, даже не ясно, откуда я догадался, что он рыжий, не по ботинкам же, тем более что он был босой, даже без носок, и мне отчего-то стало ужасно жалко его ноги, как будто это были самые родные мне ноги, даже не брата, а сына, поначалу я не понял, почему я вижу его ступни, его колени, неужели он такой высокий, а потом догадался, что он стоит на табурете передо мной: босой и на табурете, – «Зачем же он стоит на табурете?» – подумал я, но он толкнулся ногой – и поплыл, качаясь на волне.

…мотив ему был слышен близко, и еле-еле слышен мне…

Загрохотал табурет – рядом уселся Жека, вернувшийся из туалета, – сырые руки, сырой лоб, – завидно трезвый, только лицо в красных полосах.

– Ещё что-нибудь возьмём? – спросил Павленко.

– У меня больше нет денег, – медленно сказал я, словно меня отключили от электричества и зарядка заканчивалась. Ещё несколько слов – и до свидания всем.

Время вы резали большими ножницами, совершая столь необходимый мне монтаж, и мы сразу оказались на улице.

Жека был бодр, но пончо за собой нарочно и вызывающе волочил, как солдат знамя с поля боя, где он всех победил и всё ему надоело.

Я решил вернуться в кремль: мы так ничего и не посмотрели, а стоило бы, наверное. Кремль стоял на холме, мы шли вверх по битому асфальту.

Подниматься мне было тягостно – никакой радости, только полные лёгкие сырого сквозняка.

Зато Жека был рад и кричал иногда, воздевая руки:

– Мы всё ближе к тебе, Господи!

Чтобы как-то подбодрить себя, в такт шагам, я повторял:

– А в походной сумке спички и табак… Пушкин, Боратынский, Ба́-тю́-шко́в! А в походной сумке спички и табак… Лермонтов, Григорьев, О́-га́-рёв!.. А в походной сумке спички и табак… Бродский, Кублановский, Ку́-зне́-цо́в…

Так было проще.

У Жеки хватало сил не только быстро идти впереди меня, но и возвращаться иногда.

– Слушай, такой странный сон был ночью, – вспомнил он, подбегая. – Приснилось, что книги от тебя получил в дар. Три. Одна на непонятном языке, вторая с чистыми листами, а третью не открыть.

«Первая твоё будущее, вторая твоё настоящее, а третье твоё прошлое», – кто-то сразу подсказал мне на удивление трезвый ответ, но его ещё надо было произнести вслух, и я не стал этого делать.

– Я к чему, – сказал Павленко, и не ожидавший от меня объяснения. – Подари мне книжку, которая у тебя в кармане, а то обратно опять на электричках трястись целые сутки… Выучу про спички и табак. И всё такое, всё такое. Раз у тебя денег нет на пиво. И оружия на войну.

Не глядя, я отдал ему книжку – в мягкой обложке, зарифмованную просто и красиво – как всякая человеческая жизнь, где мы не слышим рифм, а они всё время есть, на каждом шагу.

Жека засунул книжку под ремень.

В кремле фонари не горели – там никто не гулял ночами, кроме местных ментов, – и мы пошли на мятущийся цветок Вечного огня, который словно бы хотел улететь на другую сторону реки, и всё не мог.

У цветка стоял этот рыжий, со шрамом, как будто нас дожидался; а его дружки, наверное, пошли отлить к ближайшим деревьям, и должны были вот-вот явиться: я слышал их голоса.

Стало ясно, что нам всем уже ничего не миновать: вечер был злой, ветреный – в такой не мирятся, а зачем?

Я вдруг догадался, что он не местный: чего бы ему делать у Вечного огня, ни один нижегородский гопарь сюда не пойдёт никогда.

У рыжего снова была бутылка пива в руке, но на этот раз почти полная: только что открыл, видимо.

– Вот я сейчас пивком побалуюсь, – пообещал даже не мне, а себе довольный Павленко.

Он торопился, и листва клубилась за его спиной, а я едва поспевал вслед.

– Эй, дай-ка мне отпить, – сказал Павленко громко.

Рыжий не шелохнулся, а только смотрел на подходящего. Лицо его с одной стороны было тёмное, а с другой – повёрнутой к огню – яркое, как будто его разделили пополам. Одна часть ещё здесь, другая уже там.

Павленко оставалось несколько шагов, и он не столько продекламировал – сколько продерзил выдуманную на ходу строчку, сокращая время для размышлений и себе, и тому парню:

– А в походной сумке спички и табак! Рыжий, конопатый, как же так? – и снова протянул левую руку за пивом, а правую уже чуть занёс назад для удара.

Рыжий сморгнул, тряхнул головой, но не вперёд, а назад – отчего кепарик свалился на землю – и плавным, каким-то ласковым движением подал Жеке пиво: как родному, которого заждался.

Тот от неожиданности споткнулся, но сразу взял себя в руки, и засмеялся чему-то – хотя я не мог видеть этой улыбки, идя сзади, но явственно слышал смех. Жека взял пиво, и, закинув башку, выпил половину бутылки в два глотка.

Тяжело дыша, я наконец подошёл и стал рядом. На меня никто не смотрел. Я выглядел здесь чужим, словно оказался в компании двух мертвецов.

– Допивай, – предложил рыжий Павленко.

– Ты, – сказал Павленко. – Твоя очередь.

Жека небрежно сбросил своё знамя к Вечному огню.

Не попрощавшись, мы с ним пошли к выходу.

На фоне развернувшихся небес шёл первый снег. Высокие ели не двигались с места, глядя поверх наших голов. Мы закурили, и дымок быстро разлетался над нами.

И всё такое, всё такое.

С котами Петрову не везло – всякий раз казалось, что хоть этот будет вести себя прилично, но нет – через неделю-другую новый кот решал, что пластиковая коробка – не по его части, и начинал метить углы в прихожей.