Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

обольщаемся надеждами, что они поймут вещи, понимать которые, наверное, еще просто не готовы?

Четыре года назад, мы с мужем тогда только начинали работу по проекту городского звуколандшафта, мы делали интервью с неким Стивеном Хаффом. Он открыл однокомнатную на старинный манер школу[53] под названием «Тихая заводь посреди шторма» на первом этаже какого-то здания в Бруклине. Учились у него иммигранты или дети иммигрантов, в основном латиноамериканского происхождения, в возрасте от пяти до семнадцати лет, и преподавал он им латынь, классическую музыку, учил читать метрические стихи и понимать их ритм и метр. Он помогал своим ученикам, даже самым маленьким, учить наизусть отрывки из «Потерянного рая» Джона Мильтона и понимать их смысл и в то же время руководил группой из пятнадцати учеников, которые коллективно переводили с испанского на английский «Дон Кихота». Правда, в их версии Дон Кихот был не постаревшим испанским идальго, а группой детей, которые мигрируют из Латинской Америки в США. Для подобных начинаний явно нужны смелость и легкая сумасшедшинка. А в особенности, в чем я уверилась тогда и продолжаю верить сегодня, только ясность ума и смирение в сердце позволяют понять, что дети, безусловно, способны и читать «Потерянный рай», и учить латынь, и переводить Сервантеса. В один из сеансов звукозаписи мы с мужем записали сценку, когда одна девчушка, ученица Хаффа – всего девяти лет, – запальчиво спорила с другими юными переводчиками по поводу правильного перевода следующих строк из «Дон Кихота»: «Когда жизнь сама по себе кажется ненормальной, кто знает, где лежит безумие? Возможно, чрезмерная практичность и есть безумие. Предать свои мечты – вот что можно назвать безумием».

Думаю, послушав эту девчушку, мы с мужем оба решили, хотя никогда впрямую не касались этой темы, что не будем относиться к нашим детям как к малолетним недорослям, в которых мы, взрослые, должны вливать наше высшее знание непременно мелкими подслащенными порциями; что будем воспринимать их как интеллектуально равных нам. Даже если на нас лежит обязанность оберегать воображение наших детей и защищать их право постепенно переходить от невинности к признанию все более и более тяжелых и неприглядных сторон мира, дети так и остаются нам собеседниками по жизни, спутниками в нашем путешествии по бушующим волнам житейского моря, вместе с которыми мы все время стремимся выплыть в тихие воды.

В конце концов я нахожу «Повелителя мух» и то место, на котором мы в прошлый раз остановились. Хрюшины очки разбиты, а без них он как потерянный: «Мир – удобопонятный и упорядоченный – ускользал куда-то». Солнце уже садится, когда мы проезжаем через Ноксвилл, решив, что лучше заночуем в мотеле подальше от города, где-нибудь на полпути к Нэшвиллу. Мы чувствуем, что слишком пресытились миром, он утомил нас, и мы не желаем снова оказаться в гуще людей, вынужденные думать, как с ними общаться.

КУЛЬМИНАЦИЯ

Кульминация никогда не наступит, пока не будет секса или пока не выстроишь четкую арку повествования: зачин, развитие событий, концовка.

В нашей с мужем истории когда-то было много секса, но никогда – четкого нарратива. Сейчас секс если и бывает, то происходить ему негде, кроме как в номере очередного мотеля, когда дети спят на соседней с нами кровати. Сегодня я не хочу секса; он же хочет. Скоро у меня начнутся месячные, а знахарка когда-то сказала мне, что пары, которые занимаются сексом накануне женских месячных, впоследствии поднимают друг на друга руку. И я предлагаю взамен поиграть в имена. Он небрежно роняет знакомое нам обоим имя:

Наталия Лопес[54].

Ладно, пускай будет Наталия.

Тебе нравятся ее груди?

Немножко.

Всего лишь немножко?

Я обожаю их.

И каковы они?

Пополнее, чем мои, поокруглее.

А ее соски?

Гораздо светлее моих.

Какой у них аромат?

Аромат человеческой кожи.

Хотела бы ты сейчас гладить ее тело?

Да.

Где?

Ее талию, крохотные волосики на копчике, внутренние стороны ее бедер.

Ты когда-нибудь целовала ее?

Да.

Где?

На диване.

А ее саму ты в какие места целовала?

Лицо.

И каково оно, ее лицо?

Веснушчатое, угловатое, костистое.

А ее глаза?

Маленькие, пылающие, медово-карие.

А нос?

Анды.

А рот?

Как у Моники Витти.

Под конец игры он, возможно, сердится, но и заводится тоже. Я тоже чувствую возбуждение, но отворачиваюсь от него, думая о совсем другом теле.

Он перекатывается на другой бок спиной ко мне, а я включаю прикроватную лампу. Я изучаю две мои новые книги Маргерит Дюрас, а он дергается и извивается под простыней в спорадических вспышках молчаливого недовольства. В англоязычном переводе «Любовника» Дюрас называет свое молодое лицо «разрушенным». Я задумываюсь, не правильнее было бы написать «истасканным», «опустошенным» или даже «разобранным», как постель после секса. Он тянет на себя простыню. Сдается мне, что в оригинале у Дюрас употреблено французское défait, «измятое», хотя не исключено, что détruit, «уничтоженное, разоренное».

Не верится мне, что мы способны по-настоящему изучить и запомнить любимые нами лица и тела – даже те, с которыми ежедневно спим и почти ежедневно занимаемся сексом и иногда изучаем в тоскливой досаде после того, как поимели их или они нас. Помню, как однажды уставилась на обсыпанное веснушками левое плечо Наталии, воображая, что наизусть знаю эти веснушки, каждую их россыпь. Но, честно говоря, не помню, на правом ли плече они были или на левом и не были ли те веснушки на самом деле родинками, как не вспомню, какая фигура получалась при соединении тех точечек: карта Австралии, кошачья лапка или рыбий хребет, а если посмотреть глубже, то эта лирическая дребедень важна тебе, только пока тебе важен сам человек.

Я откладываю «Любовника» и листаю сценарий Дюрас к фильму «Хиросима, любовь моя» с комментариями Дюрас. В прологе она называет объятие двух любовников «банальным» и «обыденным». Я подчеркиваю эти два прилагательных, их редко встретишь в качестве определений к такому существительному, как объятия. На странице 15 я подчеркиваю комментарий к кадру с двумя парами голых плеч и рук, покрытых росинками испарины, проступающей на коже чем-то вроде частичек пепла. Здесь же Дюрас уточняет: «у нас такое чувство, будто эти росинки, эти бисеринки пота осаждаются из ядерного гриба, пока он отплывает прочь и рассеивается». Далее следует череда кадров: больничный коридор, уцелевшие в ядерном взрыве мертвые здания Хиросимы, люди заходят в музей с экспозицией об атомной бомбардировке, и, наконец, группа школьников склоняется над выполненным в масштабе макетом города, превращенного в руины и пепел. Я засыпаю под кружение этих образов в моем сознании, и мне, по-моему, ничего не снится.

Следующим утром я просыпаюсь, иду писать и замечаю, как в чаше унитаза медленно расплываются миниатюрные ядерные грибы менструальных капель. Уж сколько лет меня посещает это ежемесячное испытание, я – каждый раз – вздрагиваю от страха.

СРАВНЕНИЯ

Годы назад, третий месяц беременная девочкой, я гостила у сестры в Чикаго. В один из дней мы обедали в японском ресторане с ее подругой, ее работа была связана с изготовлением космических скафандров. Так совпало, что все трое – мы с сестрой и ее подруга – только-только залечивали сердечные раны от постигших нас тяжелых драм, по каковой причине были совершенно погружены в себя, упорно вращаясь мыслями по адовым кругам своей боли. Мы безнадежно зацикливались на перипетиях своих рассказов, каждая старалась в красках описать свои переживания, еще слишком кровоточащие, слишком сумбурно, слишком увязая в запутанных подробностях: он позвонил во вторник, а потом в четверг; она ответила на мою эсэмэску только через три часа; он забыл свой бумажник на моей постели – чтобы это представляло интерес или смысл для кого-то, кроме самой страдалицы. Правда, мы не настолько оторвались от реальности, чтобы не сообразить в какой-то момент, что взаимной эмпатии и, значит, возможности реального общения мешает крайний солипсизм, неизменный спутник любовных драм. И потому, обменявшись над плошками с мисо-супом общими соображениями на животрепещущие для нас темы: секс после свадьбы, одиночество, неразделенное желание, безжалостный гнет социального стереотипа, что материнство требует забыть себя и задвинуть свою индивидуальность, – мы переключились на профессиональные темы.

На мои расспросы подруга сестры рассказала, что недавно открыла маленькую компанию и сейчас поставляет НАСА модели скафандров, которые считаются в отрасли самыми удачными. Я немедленно загорелась любопытством и потребовала подробностей. Репутацию искусного мастера в швейном и сварочном деле она заработала несколько лет назад на изготовлении откидных масок волков для «Цирка дю Солей», о ней прослышал кто-то из НАСА и предложил сконструировать хитроумный механизм