"Черные эдельвейсы" СС. Горные стрелки в бою - Иоганн Фосс

Фон Хартманн проследил за тем, чтобы парня отправили обратно в его трудовой лагерь.

Вышеупомянутое происшествие стало моим первым опытом соприкосновения с темной стороной Третьего рейха — злобной и бесчеловечной. Я увидел конкретный пример преследований евреев и понял, как поступают с теми, кого считают врагами народа и отбросами общества. Однако в то время я еще не мог до конца разобраться в своем личном отношении к этому. Да, мы знали о творящемся тогда произволе и считали, что после войны ему будет положен конец, однако полагали, что прежде всего должны одержать победу. Как-то раз мне вспомнилась история, рассказанная матерью. Это случилось давно, когда она была маленькой девочкой. Прямо на глазах у прохожих она ударила зонтиком кучера, который жестоко хлестал кнутом лошадь. Несчастное животное упало на землю и тщетно пыталось подняться.

— Все правильно, — сказал я себя, когда вспомнил случившееся с юношей-евреем. Фон Хартманн был прав, и его поступок получил одобрение со стороны окружающих.

То, что раньше представлялось мне смутным чувством, теперь приняло четкие очертания. Я понял, что в то утро впервые заглянул в бездну зла.

Я записываю мои воспоминания о прошлом, все еще находясь в лагере для военнопленных в Ромильи. Весь день и я, и мои соседи заняты работой: Петер помогает дантисту-американцу, Вальтер помогает начальнику склада, я работаю переводчиком в госпитальной клетке и в последнее время даже в участке военной полиции, расположенном в городе. Оказываю содействие американцам при общении с французами. Мне приходится общаться с врачами, американскими военнослужащими, немецкими военнопленными, читать «Старз энд страйпс» и до известной степени наблюдать за образом жизни и нравами армии США.

Мир, в котором я живу в течение дня, определяется фундаментальными истинами, возникшими в результате исхода войны, они не оспариваются даже в среде немецких пленных. Главная истина, по мнению американцев, заключается в том, что война против Германии была крестовым походом на силы зла, воплощавшиеся в «Гитлере и его подручных» и особенно СС.

Однако по ночам, когда я сажусь за свои записки, я оказываюсь в другом мире, где существуют свои истины, возникшие в тот период, когда исход войны имел все еще неопределенный характер, а силы зла олицетворяла большевистская Россия. Требуется некоторая сила духа для перехода из одного мира в другой, и мне никак не удается избавиться от сомнений относительно того, стоит ли забыть прошлое, потому что оно закончилось великой катастрофой. Разве не это является убедительным доказательством ложности всех наших прежних истин?

Есть и еще одно неутолимое сомнение: неужели я отказываюсь от самого себя, скрывая свою истинную сущность, сущность человека, добровольно поступившего на службу в войска СС? Правильно я поступаю? Не предаю ли я себя? Неужели я уже ступил на ничейную землю человеческой морали?

Как мне хочется, чтобы рядом со мной был тот, с кем можно было бы обсудить мои сомнения; человек моего возраста и придерживающийся таких же взглядов, с кем я мог бы говорить доверительно и честно. Размышляя над своим прошлым и нынешним затруднительным положением, чувствую свое одиночество во враждебном окружении, ощущаю свою уязвимость перед возможными ударами судьбы. Поэтому я иногда веду монологи с моим альтер эго, моим вторым «я». Порой они принимают довольно сложный и изощренный характер.

— Вот ты и остался наедине с собой и пытаешься найти в неизвестном тебе окружении какую-нибудь идею приличной будущей жизни. Если ты не готов скрыться на земле праведной, то куда же ты тогда собираешься попасть и кто будет твоим пастырем?

Мне трудно найти путь в новых условиях, где факты и жизненные ценности окружены неуверенностью и сомнениями, но я надеюсь, что моя интуиция меня не подведет. Я должен положиться на старый дух.

— И что же, мой дорогой Фосс, такое этот «старый дух» и что он тебе теперь подсказывает? Придерживаться прежних ценностей? Несмотря на эти страшные откровения? Или он советует жалеть себя до конца своих дней? Не слишком ли ты молод для этого?

— Нет, об этом даже не стоит и думать. Это не слепая верность солдатскому долгу, но и не абсолютная клятва отречения и не основные духовные ценности… И не стоит предаваться жалости к самому себе. То, что все еще имеет ценность, это верность своей родной стране. Нужно и дальше служить ей. Я приложу к тому все мыслимые в таких обстоятельствах усилия. Разве тем самым я отрекусь от самого себя, прежнего себя?

— Нет, конечно же, нет. Обычно это звучит убедительно, но нужно помнить о том, куда служба привела тебя и твою страну. Кто сегодня посмеет сказать, что ты и старый дух хорошо послужили твоей стране?

— Только не нужно путать нас и наш прежний политический режим!

— Все верно, катастрофу вызвала не твоя служба, но она была с ней связана, разве не так?

— Это может прозвучать не слишком убедительно, никто не станет спорить с тем, что это касается любой военной службы, если вы согласны с тем утверждением, что любая война изначально является катастрофой.

— И все-таки ты сказал, «продолжай служить». Прежде всего, никакого продолжения не последует. Если все повторится, то мы все равно начнем все с нуля.

— Как бы то ни было, ведь мы продолжаем существовать, те, кто остался в живых. Осталась и страна, которая продолжает свое мучительное существование, — наша страна.

— Все верно. Но как, по-твоему, это происходит в действительности? Твоя страна будет — должна быть — неким подобием организованного сообщества и в основном правила этого сообщества не должны противоречить твоему прежнему «я». Возможно, это будет страна, которой ты не захочешь служить. Не забывай о том, что ты изгой, и, если судить по газетам, это будет совсем новая страна, которая будет считать тебя таковым. Ты все еще предан старому духу? Неужели для этого не нужно перейти границу?

— Посмотрим, какую часть старого духа можно спасти. Во всяком случае, это не будет противоречить той ответственности, какую ты несешь перед своей страной. Уверен, что возникнут новые причины, ради которых стоит предпринимать усилия. Когда настанет время, мне придется сделать выбор. Нам ведь и раньше приходилось принимать решения, верно? Кроме того, я думаю о том скромном неприметном служении, которое раньше было для нас естественным делом. Ладно, давай на время оставим подобные размышления.

Споры с моими товарищами проходили совсем по-другому. Они носят более абстрактный, более философский характер (в нашем возрасте нам троим следовало бы учиться в университете) и, конечно, начинаются с новых истин. Однако они помогают мне определиться с жизненной позицией. В последнее воскресенье Петер, Вальтер и я затеяли подобный спор, когда мы с Петером вернулись от капеллана, который учит нас греческому языку.

Вальтер — австриец, или, точнее, уроженец Вены — высокий, изнуренный юноша с орлиным носом и глубоко посаженными темными глазами. При первом взгляде на него сразу же возникает сравнение с Паганини. Его призвали в армию прямо со школьной скамьи. Он отличался острым аналитическим умом и был самым эрудированным из нас. Петер абсолютно другой. Он родом из Гамбурга, блондин с голубыми глазами, крепкий и сильный. В отличие от Вальтера он неисправимый оптимист.