Встревоженные тугаи - Геннадий Ананьев

– Повар-ра, понял! Повар-ра! Железно р-ребята ср-работали, – со смехом воскликнул Рублев. – Толщина одинаковая…

– Чего ты гогочешь? – сердито оборвал Рублева Кириллов. – Вдумайся. Жизнью они рисковали. Жизнью своей молодой. Ради жизни других. А как пикеты обошли и дозоры. Без шума вернулись. Мастерство! Ну а если бы шум. Их-то всего пятеро. Пятеро! Вдумайся. А ты: ха-ха-ха, – одарил Рублева недовольным взглядом и принялся читать дальше:

«Развернулись они молча и вышли из канцелярии. А потом слышу, кони в намет взяли. Выбежал, а их и след простыл. Куда, думаю, их черт понес? Не обратно ли?

Они и в самом деле вернулись к казакам. Прибыли на пятый день. Один убитый. Четверо израненных привезли убитого товарища и генерала толстопузого. Выполнили, докладывают, задание. А как и что там было у них – ни слова. Сняли шапки, когда товарища хоронили, а у самих слезы на глазах».

– Вот как обернулось. А ты «ха-ха-ха». Вникни!

Рублев промолчал. Молча сидели и четверо других молодых солдат, пока Кириллов не взял другой конверт.

– Давайте, прочитаем, – сказал, доставая из пухлого конверта несколько тетрадных листков.

«Косолапов Георгий Сидорович. Подполковник в отставке. В пограничных войсках с 1921 года», – начал он, но в Ленинскую комнату вошел дежурный по заставе и сообщил, что Кириллова и Батрединова вызывает старшина.

– Пошли, раз вызывает, – поднялся Кириллов.

– В этом и пр-релесть службы солдатской. Начальство думает за нас, в каком напр-равлении в данную минуту должны быть устр-ремлены твои духовные и физические усилия, – проговорил Рублев, картинно взмахнув рукой. – Вот так-то, стар-рики!

– Трепло ты несусветное! – одарил презрительным взглядом Рублева дежурный, и уже совершенно другим тоном обратился к Кириллову и Батрединову: – Пошли, ребята. Ждет старшина.

Вышли из Ленинской комнаты и остальные. Рублев остался один. Волей-неволей, продолжать читать письма ему.

«Но, может, подождать, когда вернутся? Слушать лучше, чем самому читать».

Время шло, а никто не возвращался, и Рублев в конце концов взяв конверт, начал его рассматривать. Дело в том, что неделю назад начальник заставы ему лично вручил письма ветеранов, посчитав даже конверты и записав цифру на память.

– Отвечаешь головой. История заставы и история части в них. Организуй читку их со своими товарищами, и если определите, что автор служил в тот период, когда откочевка уходила, напишем ему письмо, обсудив и приняв его на комсомольском собрании.

Но Рублев не был бы Рублевым, если бы, как организатор, сам бы читал письма, тем более что желающие нашлись без труда. Особенно охотно делал это Кириллов. Однако и майору Антонову перстом лба не перешибить. Он быстро раскусил Рублева и теперь специально устроил так, чтобы тот остался наедине с письмами. Голубев с усмешкой встретил затею начальника заставы:

– Плюнет он. Сгребет все конверты и отнесет в свою тумбочку.

– Поглядим, кто из нас прав.

Правым оказался Антонов. Без всякой охоты, но Рублев все же продолжил читать начатое Кирилловым письмо:

«Если уж ошибку какую где допущу, не обессудьте. Шашку моя рука держать привыкшая, а вот перо не научена. Некогда было. Шашкой и карабином завоевывали мы для вас, внуки мои, право учиться…»

Когда Миша Рублев учился в седьмом-восьмом классах, он, читая книгу, рисовал в своем воображении сцены прочитанного, переживал вместе с героями, старался подсказать любимому герою, как поступить, чтобы не попасть в беду, разоблачить зло и победить его. Но потом перестал «фантазировать». Не сразу перестал. Постепенно отвыкал. Обрывал себя. Заставлял не думать о судьбах книжных героев, а потом и читать книги перестал. Кумир их компании Эдик Цуров часто цедил сквозь зубы, то и дело сплевывая:

– Уважающему себя человеку не подобает витать в облаках в этот суровый век реализма. Живи сегодняшним днем, бери от жизни сегодня все. Что будет завтра – мы не знаем. Мечтательность к лицу лишь девицам изнеженным.

И вдруг, совершенно безотчетно, в воображении Рублева возникали, сменяя друг друга картины тех боев – так захватило его простое, но пронзительное своей искренностью извинение ветерана. Несколько минут он как бы переселился в далекое прошлое, но спохватился, одернув себя:

«Что с тобой, кор-решь?»

И еще подумал, коли речь идет о двадцать первом годе, а откочевка ушла десять лет спустя, читать письмо нет нужды. Может, сложить все конверты в стопку – и шагом марш хотя бы в курилку. Вопреки же этому мнению, взял следующее письмо… Напечатано на машинке. Бумага – что надо. Лощеная.

«Представляю себя вам, сыны и внуки мои. Бывший красноармеец Аржанов, ныне доктор медицинских наук, профессор. О Субботине ничего поведать не могу, но, считаю, полезно вам будет узнать, внуки мои, о других героях. Их в те годы было множество. Именно – множество! Для первого знакомства с вами поведаю об одном из них. О заместителе начальника заставы Нагорном. Имя и отчество, простите, запамятовал. Года. Сколько их прошло?! И каких!

Событие, которое я опишу, произошло в 1932 году. В июне или в июле.

Сложная тогда была ситуация. Богачи тогда подбивали своих соплеменников-бедняков уходить за кордон вместе со скотом и всем имуществом, байским, конечно, чтобы не вступать в колхозы. Много ездил тогда по аулам Нагорный. Он хорошо говорил на местном языке и часто выступал пред пастухами. Смерть все время витала над его головой: выстрел байского наймита мог оборвать речь на полуслове. Но Нагорный, как, впрочем, и другие пограничники, не думал о смерти, он нес людям большевистскую правду. И бедняки начали понимать, на какой пагубный путь толкает их родовая знать. Люди оставались на родной земле и строили новую жизнь.

Друзей у Нагорного становилось все больше и больше. Интересный факт: поп местного прихода подарил Нагорному серебряную цепочку от креста, сказав при этом: “За правое дело ты борешься. Прицепи цепью, крестом осененную, к кобуре наган для надежности”.

А врагов разве меньше было? Баи, кулаки и их наймиты – банды Келеке и Бексеита, в которых добрая прослойка была из белоказаков, запугивали бедняков, убивали непокорных. Как по острию бритвы ходил Нагорный в то поистине судьбоносное для страны время, но сколько ему ни говорили, что ездить по аулам и станицам нужно хотя бы с отделением пограничников, он никогда не делал этого. Брал только коновода.

Говорил он мне как-то откровенно: “Меня смелым, даже излишне смелым, безрассудно смелым считают, а я, как и все. Еду иной раз в аул и боюсь. Да, да – боюсь. Убить могут. Зарезать. Но охрану брать нельзя. Не в бой же идем, а выступать перед пастухами. Выступать. Нести правду людям. Ну, если же правду штыком подпирают, не верится в нее”. Вот такой он был, Нагорный. Комиссаром его звали в аулах и станицах. Да и мы иной раз его так называли.

Однажды на заставу прискакал пастух. В пыли весь. А конь под ним мокрехонек. Кричит что-то Нагорному по-своему. Многие из нас язык местный понимать немного стали и уловили, о чем пастух сообщает. Род его, запуганный бандитом Келеке до полусмерти, готовится к откочевке за кордон. Нагорный на коня – и в горную долину. Коновода даже не взял.