Семь лет в Тибете. Моя жизнь при дворе Далай-ламы - Генрих Харрер

Прядильщицы за работой

Это печальное событие дало нам возможность познакомиться с тибетской погребальной церемонией. С крыши убрали украшенную флагами елочку, символ новогодней радости, а на рассвете следующего дня тело девушки, завернутое в белое погребальное полотнище, вынес из дома на спине могильщик. Мы последовали за группой, состоявшей только из трех мужчин. Недалеко от деревни, на холме, над которым кружили бесчисленные коршуны и вороны, один из мужчин топором разрубил труп на части. Второй, сидя неподалеку, шептал молитвы и стучал в небольшой барабан. Третий отгонял алчущих плоти птиц и время от времени подносил двум другим пиво или чай, чтобы подкрепить их силы. Кости умершей раздробили на куски, чтобы птицы могли сожрать и их, не оставив от трупа ни следа.

Хотя это может показаться варварским обычаем, но он имеет под собой глубокую религиозную подоплеку. Тибетцы хотят, чтобы после смерти от их тел, которые без души не имеют никакого значения, на земле не оставалось ничего. Тела знатных людей и лам сжигают, а среди простого люда принято разрубать трупы на мелкие куски и отдавать на съедение птицам. И только тела самых бедных, семьи которых неспособны оплатить даже эту работу, сбрасывают в реку. Там рыбы выполняют то же дело, что и хищные птицы. Когда бедняки умирают от заразных болезней, их трупы хоронят специально назначенные люди, чью работу оплачивает государство.

* * *

К счастью, эпидемии оспы не вспыхнуло, умерло всего несколько человек. Траур в нашем доме продолжался сорок девять дней,[22] а потом на крыше поставили новое украшенное флажками деревце. Для этой церемонии было приглашено множество монахов, которые распевали молитвы под аккомпанемент своеобразной музыки. Все это, естественно, стоит денег, и, когда в семье кто-то умирает, тибетцы обычно продают часть своих украшений или вещи умершего, чтобы заплатить монахам за торжественную церемонию и за масло для светильников.

Все это время каждый день мы совершали длинные прогулки, и однажды вид чудесного снега навел нас на мысль сделать себе лыжи. Ауфшнайтер отыскал пару березовых стволов, нам их разрубили, и мы высушили их над огнем в комнате. Я принялся за изготовление палок, а с помощью местного плотника из стволов нам удалось сделать две пары вполне приличных досок. Разогрев их над огнем, я загнул им носы и, зажав между двух камней, сделал прогиб. Мы были очень рады, что лыжи у нас получились такие симпатичные, и жаждали опробовать их в деле. И вдруг, как гром среди ясного неба, пёнпо вызвали нас к себе и сообщили, что впредь нам запрещается покидать Кьирон, прогулки возможны только по самым ближайшим окрестностям. В ответ на наши энергичные протесты они дали малоубедительные разъяснения, что Германия – очень могущественное государство, и, если в горах с нами что-нибудь произойдет, немецкое правительство заявит Лхасе протест, что обернется серьезным наказанием для них самих. Пёнпо были непоколебимы в своем решении и пытались нас убедить, что медведи, пантеры и дикие собаки представляют большую опасность. Мы не очень поверили в их заботу о нашем благополучии, скорее можно было предположить, что местные жители опасались, как бы мы своими вылазками в горы не прогневили обитающих там духов. В тот момент нам не оставалось ничего другого, как сделать вид, что мы смирились с запретом.

В течение следующих недель мы соблюдали предписание, но потом желание покататься на лыжах взяло верх. Заснеженные склоны каждый день манили нас, и однажды мы придумали хитрость. Я устроил себе импровизированное жилище у одного из горячих источников, всего в получасе ходьбы от деревни.

Через несколько дней, когда люди привыкли к моему отсутствию, ночью при свете луны я отнес лыжи на склон горы. На следующий день ранним утром мы с Ауфшнайтером поднялись выше границы произрастания лесов и всласть покатались по прекрасному гималайскому снегу. Мы оба были удивлены, что даже после столь долгого перерыва мы не утратили лыжных навыков. Поскольку нас никто не заметил, мы повторили вылазку еще раз через несколько дней. Потом мы сломали лыжи и спрятали обломки этих внушающих такой ужас тибетцам приспособлений. Так что в Кьироне никто не узнал, что мы «скакали по снегу», как они это называют.

Потом наступила весна, начались работы на полях, показались зеленые стебельки озимых. Здесь, как и в католических странах, пахотную землю освящают. Длинная процессия состоит из монахов, которые несут сто восемь томов тибетской «библии»,[23] а за ними следуют поселяне. Они обходят вокруг деревни, читая молитвы под музыкальный аккомпанемент.

Чем теплее становилось, тем хуже чувствовал себя мой як. У него началась лихорадка, и местный «ветеринар» сообщил, что в таком случае может помочь только медвежья желчь. Я приобрел это дорогое вещество – не потому, что действительно верил в его целебные свойства, а больше желая выказать свое уважение «врачу» – и совершенно не удивился тому, что лечение не дало результатов. Потом мне посоветовали попробовать желчь козы и мускус. Где-то в глубине души я надеялся, что огромный опыт тибетцев в обращении с яками поможет сохранить мое драгоценное животное. Однако через несколько дней мне не осталось ничего иного, как забить бедного Армина, чтобы спасти хотя бы его мясо.

Для таких случаев в деревне был забойщик, живший изгоем на выселках. Там же жили кузнецы – их ремесло считается в Тибете низким. Забойщик за свою работу получал ноги, голову и требуху яка. Метод забоя скота показался мне быстрее и гуманнее, чем тот, что используется у нас. Одним метким ударом забойщик вспорол тело яка, сунул руку внутрь и перервал аорту, чем вызвал мгновенную смерть. А так как во время этой операции животное лежит на спине со связанными ногами, вся кровь остается в брюшной полости, ее нужно просто вычерпать. Тушу расчленили и закоптили на открытом огне. К тому моменту у нас уже зрел новый план побега, так что это мясо могло послужить основой необходимого провианта.

В это время в поселении Дзонка разразилась эпидемия, унесшая несколько жизней. Живший там губернатор округа, желая обезопасить свою прелестную жену и четверых детей, переехал со всей семьей в Кьирон. Симптомы болезни напоминали дизентерию. К сожалению, зараза уже прицепилась к детям, и они слегли один за другим. У меня тогда еще оставалось немного ятрена, который считался лучшим средством от дизентерии. Я предложил лекарство семье, надеясь, что оно поможет. Это была большая жертва для нас с Ауфшнайтером: мы отдали последние медикаменты, оставленные на случай, если они понадобятся нам самим. Однако лечение не помогло, и трое детей умерли. Четвертый, самый младший, заболел последним, и ятрена для него не осталось. Мы во что бы то ни стало хотели спасти малыша и посоветовали родителям как можно быстрее послать гонца в Катманду: отвезти на анализ кал ребенка, чтобы подобрать нужные лекарства. Ауфшнайтер для этого написал по-английски письмо в больницу, но оно не пригодилось. Гонца так и не отправили, а ребенка отдали на лечение монахам, даже вызвали издалека ламу-перевоплощенца.[24] Все усилия оказались тщетны: через десять дней малыш скончался. Это прискорбное событие в определенной мере сыграло нам на руку: если бы последний ребенок поправился, нас бы могли обвинить в убийстве других детей.