Город на заре - Валерий Дашевский

Мишка меня у входа в трест дожидался, стоя в кромешном снежном мельтешении. Он спросил, знаю ли, что пассажир тот тю-тю, отъехал?

Я говорю: — Да, знаю.

— Тебе следователь в одиннадцать назначил? — спрашивает.

Я говорю: — В одиннадцать. Что с того?

— У нас сорок минут, — говорит. — Садись, поехали, времени в обрез. — И только тут я заметил у обочины такси.

Я говорю: — Куда? Куда еще, пропади все пропадом, я еще должен ехать? Нет, братишка, я свое отъездил, дальше мне ехать некуда.

— Не валяй дурака, — говорит, а сам меня как маленького ведет к машине. — Мы едем к адвокату.

И я ему себя в машину усадить позволил. Мне, понимаете ли, все равно было — к адвокату ли, к следователю, в тюрьму или преисподнюю. Узнай я в то утро, что меня родственники этого Кайдалова разыскивают, чтобы в отместку голову проломить, я б, кажется, пошел и сам лоб им подставил бы.

Да нет такого, чего бы я не сделал, на что не решился бы, вот так бы взял и правую руку отдал, лишь бы отмотать ленту времени назад, ко вчерашнему вечеру, когда я за ворота гаража выехал, а лучше бы до того апрельского дня, когда я после дембеля домой возвратился в двубортном диагоналевом костюме, который купил себе на проводы, с чемоданчиком, где, сложенное вчетверо, лежало мое хабэ. Только, думается мне, немало нас таких сыщется, согласных самих себя изничтожить, замордовать, лишь бы, время повернув, обрести самих себя или свое доброе имя, или честь — словом то, что теряешь раз и без чего нельзя человеку.

Так что я уже знал: потеряв, теряешь навсегда, ведь о вине твоей все тебе известно, а следствие и суд только неизбежные, запоздалые формальности, чтобы узаконить наказание и прощение таким, как я — ведь в наказание меня всего-навсего лишат свободы, да и то не насовсем и не навсегда, и, простив, свободу вернут, а вернуть саму потерю невозможно ни судом, ни советами самого дошлого адвоката, что ни сули ему, как ни плати.

Так что я уже все про себя знал, когда-то с Мишкой в кабине адвоката сидел и в пол-уха слушал, как тот меня учит, что и как отвечать следователю, и какие бумаги с работы у Дмитрия Сергеевича просить, и у следователя, и на эксперименте на дороге, и, наконец, в баре, куда Мишка чуть не силой затащил меня, чтобы я, как он сказал, «вставился» в тепле, я уже все знал о своей потере, о ее безвозвратности и цене.

Хуже нет, когда один напиваешься. А если с другом, с которым прежде ни взгляда, ни жеста не требовалось, чтобы знать, понимает ли он тебя, потому что такое понимание — оно вроде родства, или есть, или нет, — так вот, покуда чувствуешь это родство-понимание, все можно перетерпеть, пережить, а как видишь, что и этому конец, настает минута, когда тошно так, что жить не хочется. Как на зло, в тот день в баре было людно, а к закрытию стало не продохнуть: мы у стойки сидели перед пепельницей, рюмками и стаканами воды со льдом, я в окна смотрел, пока смеркалось, потом — в зеркало над стойкой, где обоих нас видел, как на памятном снимке, плечо к плечу сидящими под висячими лампами, в сигаретном дыму.

За весь вечер я с ним словом не обмолвился, во-первых, потому, что не было сил, да и бар — не место для такого разговора, во-вторых, оттого, что чувствовал: нет, на его понимание мне нечего рассчитывать, для него — это очередная передряга, жуткая конечно, что там говорить, но и раньше мы с ним по краю ходили, и раз оба живы, остается поскорей наплевать и забыть. И еще я чувствовал: есть такой предел, за которым поступки и слова очень много значат, а все прежние не идут в зачет, точно тебя самого нет и прошлого нет, есть только черта, за которой настоящее, и вот что ты за чертой сделаешь, скажешь, это ты и есть — а после можешь о себе что угодно думать, мнить, что тебе заблагорассудится. И всегда я думал: там, за той чертой мы с ним будем рядом, и про то, что сделает, скажет один, другому и размышлять не подобает, не смеет один из нас усомниться, что сделает, скажет второй.

Под закрытие мы с ним по последней опрокинули, он на меня искоса взглянул, будто в чем удостовериться хотел, потом слез с табурета, застегнул пиджак и, меня за локоть взяв, говорит в полголоса: — Порядок, Витя, пошли домой, проспишься. А ну-ка, осторожней, обопрись на меня!

— Я не пьяный, — говорю. И руку высвободил — я и в самом деле не так набрался, чтобы ему меня под руки водить.

— Само собой, — говорит, — конечно, не пьяный. На твое пальто, оденься, пока я выскочу за такси.

— Стой, — говорю, — никаких такси.

— И не надо, — говорит, — лучше мы с тобой воздухом подышим.

Вышли мы; и я к дверям бара прислонился, пальто расстегнув и вдыхая грудью. А как только почувствовал — пойду не шатаясь, и языком ворочать тоже смогу, я пальто застегнул, от дверей оттолкнулся и через дорогу двинулся к скверу, к дальней скамейке под фонарем. Мишка на шаг позади меня шел, а у скамейки, меня придержав, смел посередине снег ладонью.

Сел я. А он так и остался стоять, сигарету прикурив и на меня глядя.

— Садись, — говорю, — в ногах правды нет.

— Ничего, — говорит. — Я в порядке. Постою, а ты посиди.

— Ошибаешься, братишка, ты совсем не в порядке, — говорю.

А сам чувствую: язык опять тяжелеет, прямо свинцом наливается, гад, и руки, по скамейке разбросанные, медленно коченеют в снегу.

— Нет, — говорю, сам себя кляня за косноязычие, за то что в звездную минуту нашу нужных слов найти не могу, — порядком у нас и не пахнет, братишка, порядок — это не про нас с тобой… Ты или просто не знаешь, как надо, или нарочно думать не хочешь, не веришь, не ждешь и сейчас думаешь, что меня высказаться тянет, что я набрался и околесицу несу…

Говорю, а сам, снега зачерпнув, лицо растираю, потому что пьяным быть права не имел. Он предо мной стоит в мглистом свете ночи, только сигарета разгорается ярким огоньком.

— Ничего такого я не думаю, — говорит. — Успокойся, Витя. Мы с тобой завтра разберемся, хорошо?

— Нет, — говорю.

А сам, шапку сняв, в холоде пронзительном еще снега зачерпнул и тру.

— Завтра, — говорю. — А вдруг не будет завтра? Вдруг ничего до завтра не переменится? Сам ты чего ждешь от завтра, скажи?

— Ничего, — говорит. И голос у него спокойный и усталый, будто он это свое «ничего» по десять раз на дню повторяет. — Я ничего не жду от завтра. Что ты завелся? Что я тебе сделал не так?

— Мне? — говорю. — Но разве я о себе? Разве я не о нас с тобой, не о тебе думал?

— Не кричи, — говорит.

А я и не заметил, что кричу.

— Я ни в чем тебя не виню, — говорю. — Не видал от тебя ничего, кроме хорошего. Ты умней, так меня пойми!

Встал я и, руки от снега отряхнув, из кармана коробок спичечный вынул.

— Смотри, — говорю. И коробок ему на ладони протягиваю. — Вот она, жизнь. Видишь, она есть? А вот я сейчас кулак сожму, и ее больше не будет!