Война и мир. Том 1-2 - Лев Толстой

— Я боюсь, что ты погубишь себя, — решительносказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.

Лицо Наташи опять выразило злобу.

— И погублю, погублю, как можно скорее погублюсебя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижутебя.

— Наташа! — испуганно взывала Соня.

— Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!

Наташа выбежала из комнаты.

Наташа не говорила больше с Соней и избегалаее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила покомнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.

Как это ни тяжело было для Сони, но она, неспуская глаз, следила за своей подругой.

Накануне того дня, в который должен былвернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, какбудто ожидая чего-то и что она сделала какой-то знак проехавшему военному,которого Соня приняла за Анатоля.

Соня стала еще внимательнее наблюдать своюподругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном инеестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала ине доканчивала фразы, всему смеялась).

После чая Соня увидала робеющую горничнуюдевушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери,узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташибыл какой-нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташане пустила ее.

«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всёспособна. Нынче в лице ее было что-то особенно жалкое и решительное. Оназаплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит сним, — но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которыеясно доказывали, почему у Наташи было какое-то страшное намерение. «Графа нет.Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велитему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Номожет быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослалаписьмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая такверила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя втемном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помнюблагодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, ане выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на ихсемейство», думала она.

Анатоль последнее время переселился кДолохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовленДолоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решиласьоберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десятьчасов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен былпосадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в селоКаменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчатьих. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их наВаршавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.

У Анатоля были и паспорт, и подорожная, идесять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредствоДолохова.

Два свидетеля — Хвостиков, бывший приказный,которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный ислабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину — сидели в первойкомнате за чаем.

В большом кабинете Долохова, убранном от стендо потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов вдорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты ипачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сиделисвидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другимиукладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.

— Ну, — сказал он, — Хвостикову надо дать дветысячи.

— Ну и дай, — сказал Анатоль.

— Макарка (они так звали Макарина), этотбескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, — сказал Долохов,показывая ему записку. — Так?

— Да, разумеется, так, — сказал Анатоль,видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица,смотревший вперед себя.

Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю снасмешливой улыбкой.

— А знаешь что — брось всё это: еще времяесть! — сказал он.

— Дурак! — сказал Анатоль. — Перестаньговорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!

— Право брось, — сказал Долохов. — Я тебе делоговорю. Разве это шутка, что ты затеял?

— Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту!А?… — сморщившись сказал Анатоль. — Право не до твоих дурацких шуток. — И онушел из комнаты.

Долохов презрительно и снисходительноулыбался, когда Анатоль вышел.

— Ты постой, — сказал он вслед Анатолю, — я нешучу, я дело говорю, поди, поди сюда.

Анатоль опять вошел в комнату и, стараясьсосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.

— Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю.Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попанашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.

— Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе неблагодарен? — Анатоль вздохнул и обнял Долохова.

— Я тебе помогал, но всё же я тебе долженправду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо.Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный судподведут…

— Ах! глупости, глупости! — опять сморщившисьзаговорил Анатоль. — Ведь я тебе толковал. А? — И Анатоль с тем особеннымпристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого онидойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторялДолохову. — Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будетнедействителен, — cказал он, загибая палец, — значит я не отвечаю; ну а ежелидействителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? Ине говори, не говори, не говори!

— Право, брось! Ты только себя свяжешь…