История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3 - Луи Адольф Тьер

о том, что Наполеон и так высказал присущим ему высокомерным тоном. Меттерних давал советы, и ему возвращали их таким способом, какой должен был отнять у него всякое желание давать советы в будущем. Такая странная дипломатия заканчивалась любезными заверениями в адрес австрийского министра, которые чересчур уж походили на вежливость начальника в отношении подчиненного. Наполеон и его министр принимали вмешательство Австрии, но на изложенных условиях, то есть на условиях, вырванных у России после Фридланда и у Австрии после Ваграма; при этом переговоры, увы, велись после Москвы! Чтобы прельстить Австрию, применили средство столь же странное, объявив ей официально и в качестве способной заинтересовать ее семейной новости, о скорой коронации короля Римского, внука императора Франца, и о пожаловании его дочери Марии Луизе регентства Франции – двух проектах, которые весьма занимали Наполеона и которые он обсуждал с Камбасересом. Несомненно, эти известия не были вовсе безынтересны императору Францу и могли доставить ему некоторое удовольствие, ибо он любил дочь и не мог не порадоваться тому, что в некоторых случаях она будет править Францией. Но поверить в то, что отеческое удовлетворение заставит императора забыть положение Германии и Австрии, забыть двадцать лет несчастий, которые теперь он мог исправить в один миг, значило иметь странные представления о Европе и о средствах выйти из столь опасного положения, в которое мы безрассудно вовлеклись.

Наполеону надлежало объясниться и с Пруссией, ответить на ее извинения по поводу отступничества генерала Йорка и на пожелание ее двора обосноваться в Силезии, сформировать армию на французские деньги и воспользоваться этим убежищем, чтобы постепенно превратиться, подобно Австрии, из союзницы в посредницу, а из посредницы во врага.

Хотя Сен-Марсан и не отчаивался в отношении прусского двора, было очевидно, что многого ждать от последнего не имело смысла (ибо над ним властвовали необоримые национальные страсти) и можно было не особенно сдерживаться в его отношении без какого-либо вреда для положения дел. Согласиться на вооружение, которое вскоре обернется против Франции, и вернуть Пруссии деньги, быть может, и задолженные, но призванные послужить для расходов на будущие военные действия против Франции, значило совершить непростительную ошибку. Согласиться на удаление прусского двора в Силезию, чтобы он оттуда вел переговоры с Россией, значило самим подтолкнуть Пруссию к державе, к которой ее и без того неудержимо влекло.

Наполеон любезно, хоть и с присущим ему высокомерием, принял посла Пруссии Круземарка и присланного специально для переговоров Хацфельда. Он на свой манер изложил им события последней кампании, рассказал о своих обширных вооружениях и заявил, что не пройдет и трех месяцев, как русские будут отброшены не только за Вислу, но и за Неман и Днепр. Он объявил, что не намерен препятствовать плану прусского двора удалиться в Силезию, находя совершенно естественным, что двору не по вкусу пребывание на пути воюющих армий, но считает недопустимыми прямые контакты с Россией, видя в них акт отступничества, ибо первым условием России станет оставление французского альянса. Что до требования денег, которое ему представили, Наполеон признал, что по последнему договору об альянсе обязался без задержки оплатить поставки, сделанные его армии. Он сказал, что согласен вернуть Пруссии 48 миллионов; но следует понимать, что, прежде чем давать деньги державе, находящейся так близко к его врагам, он должен быть уверен в том, как она их использует. Что до крепостей Вислы и Одера, он предложил обоим прусским дипломатам дилемму, из которой им трудно было найти выход. Если Пруссия, сказал он, – его искренняя союзница, она не должна сожалеть о том, что крепости находятся в его руках; если же она не его союзница, он ни в коем случае не должен ей их возвращать; к тому же не время накануне активных военных действий на Висле и Одере оставлять крепости, контролирующие обе реки.

Перейдя затем к более общим соображениям о положении Пруссии, Наполеон сказал, что предыдущие события, над которыми он не был властен, помешали ему сделать задуманное для Бранденбургского дома; что он об этом сожалеет, но еще успеет наверстать упущенное; что, поскольку восстановление Польши более не кажется вероятным, следует постараться создать промежуточную державу, способную противостоять России, в самой Германии и что такой державой может быть только Пруссия; что он готов содействовать исполнению этого замысла и в случае разумных условий мира расположен усилить Пруссию Польшей и даже Вестфалией, если речь пойдет о мире не только на континенте, но и на море.

В любое другое время даже такие недосказанные предложения относительно будущей участи Пруссии стали бы большим утешением для короля Фридриха-Вильгельма. Однако теперь, когда он находился в плену возбужденного общественного мнения и долетавших до него великолепных обещаний России и Англии, туманные надежды были слишком слабыми узами, чтобы вновь привязать его к Франции, особенно при отказе в двух предметах, которым он придавал большое значение: в деньгах и в крепостях Одера и Вислы. Король был бережлив в отношении финансов и осторожен в политике. В настоящую минуту он хотел вооружиться, дабы оставаться на уровне обстоятельств, и желал, чтобы вооружение ничего ему не стоило. Кроме того, ему хотелось быть хозяином у себя дома, а он не мог считать себя таковым, когда французы занимали Шпандау, Глогау, Кюстрин, Штеттин, Торн и Данциг. Оба отказа должны были чувствительно его огорчить и подтолкнуть к переходу в стан врагов Франции.

Объясняясь таким образом с германскими державами, слывущими союзницами, Наполеон ничего не упускал, чтобы быть в состоянии обойтись без них. Он отправил в Сенат упомянутые декреты, и Сенат покорно проголосовал за них. За них проголосовала бы и свободная ассамблея, с жаром и с проявлениями чувств, способными оказать самое счастливое влияние на дух страны. Пусть правительство ошиблось, пусть оно безрассудно поставило под угрозу величие, стоившее множества пролитой крови, в этом никто не сомневался. Но любой сведущий и патриотичный человек не мог спорить с тем, что на Францию надвигается враг, что нужно ему противостоять и отбросить его, а затем начать переговоры, даже ценой великих уступок, на которые Франция могла пойти, не ослабляя себя. Но на уступки следовало идти только после побед, которые вернут оружию не его славу, отныне неувядаемую, а престиж непобедимости, только что им утраченный. Необходимо сделать последнее усилие, а после него заключить мир – таково было мнение просвещенных людей. Но просвещенных людей обыкновенно редко слушают как государи, так и народы. Массы, некогда столь покорные и даже слишком покорные Наполеону, были теперь склонны порицать, роптать, словом, дурно встречать новое бремя, которое грозило на них свалиться.

Это обстоятельство не обескураживало Наполеона и