Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше - Стивен Пинкер

Баумайстер считает, что садизм следует той же траектории[1599]. Садисту неприятно причинять жертве боль, но дискомфорт не может длиться вечно, и со временем ободряющая и возбуждающая контрэмоция переустанавливает равновесие на ноль. Когда припадки зверства повторяются, процесс обретения уверенности становится все сильнее и выключает отвращение все раньше. Со временем уверенность начинает доминировать и весь процесс сводится к удовлетворению, приятному возбуждению и новому витку вожделения. Как выражается Баумайстер, все удовольствие в обратном потоке.

Сама по себе теория обратного процесса несколько примитивна: в рамках этой логики выходит, что люди будут бить себя по голове, потому что им будет очень приятно, когда они перестанут это делать. Явно не все виды опыта управляются тем же напряжением между реакцией и ответной реакцией и не тем же постепенным ослаблением первой и укреплением второй. Должна существовать разновидность негативных переживаний, которые особенно быстро истощаются. Психолог Пол Розин обнаружил синдром приобретенного вкуса, который он назвал мягким (доброкачественным) мазохизмом[1600]. К таким парадоксальным удовольствиям относится употребление острого перца чили, сыров с резким запахом и сухого вина, а также пристрастие к экстремальным ощущениям — от посещения сауны до прыжков с парашютом, автогонок и скалолазания. Все это зрелые пристрастия: чтобы стать ценителем, неофит должен преодолеть первую реакцию боли, отвращения или страха. И все они достигаются контролируемым контактом с постепенно увеличивающимися дозами стресс-фактора. Это всегда объединение многообещающих целей (питание, здоровье, скорость, знакомство с новой средой) с высоким риском (отравление, уязвимость, несчастный случай). Приобретение такого вкуса дарит удовольствие от выхода из зоны комфорта, от осторожной проверки: как горячо, высоко, сильно, быстро или далеко можно зайти, не повредив себе. Главная цель такого поведения — найти богатую ресурсами зону внутри знакомых переживаний, которая по умолчанию блокирована рефлекторными страхами и осторожностью. Мягкий мазохизм — это преувеличенное желание покорить и освоить, и, как подчеркивают Соломон и Баумайстер, процесс отвращения — преодоления отвращения при этом может выйти за пределы и привести к зависимости. В случае садизма многообещающие преимущества — это доминирование, месть и секс, а высокие риски — месть со стороны жертвы или ее союзников. Садисты становятся ценителями — пыточные инструменты средневековой Европы, полицейские следственно-допросные центры и логовища серийных убийц могут быть зверски изощренными, и садисты могут становиться рабами привычки.

Тот факт, что садизм — дело привычки, и пугает, и обнадеживает. Садизм как путь, проложенный мотивационными системами мозга, представляет собой постоянную опасность для личности, сотрудников силовых структур или представителей субкультур, которые, сделав первый шаг в этом направлении, способны втайне от всех дойти до подлинной порочности. И в то же время, если остановить первые шаги в этом направлении, а остаток пути осветить ярким светом, мы можем преградить садизму дорогу.

Люди и по отдельности не испытывают недостатка в эгоистичных мотивах насилия. Но количество жертв возрастает до чудовищных цифр, когда массы людей воплощают в жизнь мотив, который выходит за пределы любого из них: идеологию. Подобно хищническому или инструментальному насилию, идеологическое насилие — это средство достижения цели. Но цель у идеологии идеалистическая: концепция высшего блага[1601].

Однако при всем своем идеализме именно идеология управляла людьми, творившими самые худшие преступления: Крестовые походы, европейские религиозные войны, французские революционные и Наполеоновские войны, гражданские войны в России и Китае, Вьетнамскую войну, Холокост, геноцид, организованный Сталиным, Мао и Пол Потом. Идеология может быть опасной по нескольким причинам. Бесконечное благо, которое она обещает, не позволяет ее истовым последователям пойти на компромисс. Идеология не остановится перед необходимостью разбить сколь угодно много яиц, чтобы приготовить утопический омлет. Идеология представляет несогласных с нею носителями бесконечного зла, заслуживающими бесконечных страданий.

Мы уже знаем о психологических ингредиентах смертоносных идеологий. Их когнитивная предпосылка — наша способность составлять длинные цепи умозаключений о средствах и целях, что подталкивает нас прибегать к неприятным средствам ради достижения желаемого результата. В конце концов, в жизни цели иногда действительно оправдывают средства: например, чтобы вылечиться, мы принимаем горькие лекарства и проходим болезненные процедуры. Но размышления такого рода становятся опасными, когда достижение великой цели подразумевает причинение вреда человеческим существам. Подтолкнуть мысль в этом направлении может само строение разума, с присущими ему мотивами доминирования и мести, с привычкой навешивать ярлыки и считать врагов демонами или вредителями, с нашим гибким кругом эмпатии и ошибкой эгоистичности, преувеличивающей нашу мудрость и добродетель. Идеология может подсунуть нам успокаивающее объяснение случайных событий и коллективных неудач, которое польстит добродетели и компетентности верных сторонников и при этом будет достаточно расплывчатым или конспирологическим, чтобы устоять перед скептическим взглядом[1602]. Дайте этим ингредиентам повариться в уме нарцисса, не способного к эмпатии, зато одержимого жаждой обожания, фантазиями о безграничном успехе, могуществе, славе и величии, и он возжаждет внедрить систему верований, которая приведет к гибели миллионов людей.

Но загадка идеологического насилия не столько психологическая, сколько эпидемиологическая: как токсичная идеология может распространиться от кучки фанатиков-нарциссов на всю популяцию, стремящуюся воплотить их планы? Часто идеологические убеждения не только порочны, но еще и заведомо абсурдны — эти идеи ни один здравомыслящий одиночка не поддержит. К примеру, сожжение ведьм за то, что они топят корабли и превращают людей в котов, уничтожение всех европейских евреев до последнего, потому что их кровь может загрязнить арийскую расу, и казнь камбоджийцев, которые носят очки (ведь очки доказывают, что этот человек — интеллигент, а значит, классовый враг). Как можно объяснить этот массовый морок и безумие толпы?

В группах могут возникать самые разнообразные патологии мышления. Одна из них — поляризация. Соберите вместе людей с примерно одинаковыми убеждениями с целью их прояснить, и их мнения обретут еще большее сходство да к тому же станут более радикальными[1603]. Либералы станут еще либеральнее, консерваторы — еще консервативнее. Другая групповая патология — интеллектуальная узость, динамика, которую психолог Ирвинг Дженис назвал групповым мышлением (Groupthink)[1604]. Члены группы предпочитают говорить своим лидерам то, что те хотят услышать, подавляют инакомыслие, подвергают цензуре собственные сомнения и отсеивают свидетельства, которые противоречат сложившемуся единомыслию. Третья патология, свойственная группам, — межгрупповая враждебность[1605]. Представьте, что на несколько часов вы заперты в одной комнате с человеком, чьи убеждения вам не нравятся: скажем, вы либерал, а тот — консерватор, или наоборот; или вы симпатизируете Израилю, а тот — палестинцам или наоборот. Вероятно, ваша дискуссия будет вежливой, если даже и горячей. Но теперь представьте, что на вашей стороне еще шесть собеседников, и вашего оппонента также поддерживает группа единомышленников. Скорее всего, будет много крика и красных лиц, а то и небольшая потасовка. Общая проблема всех групп в том, что они обретают в сознании людей собственную идентичность, а желание индивидов быть принятыми группой и повысить положение своей группы может перевесить трезвый расчет.