Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини

флягу в реку. Потом он покачиваясь направился к будке сторожа. В ней он расположился поудобнее и вскоре уснул мертвым сном. Некоторое время спустя из будки послышался храп, и сторож, заглянув туда, обнаружил пьяного. Сторож разразился проклятьями. Он тыкал парня палкой, тряс его, орал ему на ухо, но тот спал, бесчувственный, как изваяние.

Сильный запах бренди, исходивший от засопи, убедил сторожа, что он пьян мертвецки. Надо напомнить, что еще при покойной королеве[1949] был принят закон, по которому пьяницы считались нарушителями спокойствия и общественного порядка. Сторожам вменялось в обязанность доставлять их в тюрьму. Пьяница, не дошедший до скотского состояния, мог за один-два шиллинга откупиться от сторожа, и тот вместо тюрьмы доставлял его домой. Но в нынешнем случае сторожу оставалось лишь исполнить свои законные обязанности, что он и сделал.

Сначала он очень тщательно обшарил карманы капитана. Их содержимое находилось в явной диспропорции с капитанским мундиром: Гейнор предусмотрительно спрятал все ценное подальше от жадных пальцев воров, и старый негодяй заключил, что карманы успели обшарить до него. Потом сторож трещоткой привлек к себе внимание констебля[1950]. К будке тотчас сбежались другие сторожа, лодочники с пристани, вездесущие зеваки. Сторож передал собратьям безжизненное тело капитана и шепотом сообщил констеблю, что карманы джентльмена пусты, избавив того от лишних хлопот.

Капитана Гейнора препроводили в ближайшую тюрьму — Гейтхаус[1951], помещавшуюся над городскими воротами Вестминстера. Там его бросили в сырую грязную камеру, где уже копошилась добрая дюжина отбросов общества. Они, конечно, завершили бы поиск, начатый сторожем и констеблем, но капитан, мгновенно протрезвев от прикосновения грязных рук, приподнялся и разбил физиономию одному из любителей пошарить по чужим карманам. Тот от страшного удара с воем повалился и зашелся в кашле, выплевывая выбитые зубы. Капитана оставили в покое, здраво рассудив: раз он пьяный так драчлив, то трезвый будет просто страшен, и тронь его сейчас, потом не расквитаешься.

Прислонившись спиной к стене и вытянув ноги, Гейнор провел в камере одну из кошмарнейших ночей в своей жизни. Но он утешался сознанием того, что все идет так, как он задумал. Капитан почти не сомневался, что последующие события щедро вознаградят его за муки.

Глава 10

ДВА ПИСЬМА

Помощник министра Темплтон завтракал в столовой своего роскошного особняка. Это была просторная солнечная зала с белыми панелями и с обилием позолоты. Длинные французские окна, сейчас открытые, выходили на террасу. Балюстраду из серого камня оживляли герани и розы.

Государственный муж чувствовал себя весьма непринужденно в халате из голубой парчи. Стриженые волосы стягивал шелковый платок, яркость которого подчеркивала болезненную бледность его длинного породистого лица. За круглым столом напротив него сидела миссис Темплтон, маленькая, склонная к полноте женщина. У нее был желтоватый, нездоровый цвет лица. Время оставило на нем свои следы. Хищное, с орлиным носом, оно считалось красивым в дни молодости. Между супругами сидел кузен мистера Темплтона сэр Ричард Толлемах Темплтон, вчера вернувшийся из заграничного путешествия.

Баронет был лет на десять моложе помощника министра, — сэру Ричарду едва перевалило за тридцать, — тем не менее мистер Темплтон, державшийся высокомерно с подчиненными и посетителями, проявлял к сэру Ричарду должное уважение как к титулованной особе и главе рода. Помощник министра почитал за честь для себя принадлежать по праву рождения к семейству Темплтонов. Семья была его религией, в общении с родными он отбрасывал всякую чопорность и порой даже выказывал симпатию, как, к примеру, сегодняшним утром. Он даже пустился в философские рассуждения на эту тему.

— В этом мире, мой дорогой Толлемах, — он счел, что Ричард — слишком фамильярное обращение к человеку, занимающему в свете столь высокое положение, — в этом мире истинное величие весьма редко получает признание. Вульгарная, неразборчивая толпа всегда принимает на веру то, что ей говорят. Она не имеет собственных суждений, собственных понятий. Она почитает великим того, кто сам себя провозглашает великим. Ей не понять, что для истинного величия такое самовосхваление в высшей степени отвратительно… э-э-э… в высшей степени отвратительно…

— Я что-то не чувствую подобного отвращения в тебе, Эдвард, — заметала хозяйка дома, и в ее бесцветных глазах зажглись недобрые огоньки.

— Моя дорогая, милая моя! — голос мистера Темплтона выражал решительное неприятие обидного подтекста. — Да будет мне позволено здесь, в священной интимности своего домашнего очага… э-э-э… разоблачиться.

— Тебе больше пристало оставаться в халате! — отрезала жена, досадуя на его излишне цветистую риторику.

Сэр Ричард невольно улыбнулся.

— Я имею в виду не телесное, а духовное, интеллектуальное разоблачение, — продолжал муж. — Неужели человек за своим столом, в присутствии своей жены и главы нашего славного рода, а своих пенатах не может свободно высказать свои мысли, не рискуя показаться… э-э-э… нескромным? Скромность — публичное одеяние приличного человека. Но публика, понятия не имеющая о приличиях, почитает истинно великим того, кто обходится без прикрытия скромностью. — И он вернулся к предмету разговора, от которого отвлекся из-за вмешательства жены: — Так вот, Толлемах, с одной стороны — лорд Картерет, с другой — я. У лорда Картерета огромный доход, перед ним лебезят и низкопоклонничают. Король дарит его своей улыбкой, осыпает почестями, в его тени мне остается лишь работать, приумножая его славу. Сам же лорд Картерет палец о палец не ударит, чтоб ее заслужить… палец о палец не ударит…

Мистер Темплтон раздраженно помешал ложечкой свой шоколад.

— Будет и на твоей улице праздник, Нед, — добродушно утешил его сэр Ричард.

Мистер Темплтон поднял ложку в знак несогласия с кузеном.

— А кто мне это гарантирует? — он коротко и зло рассмеялся. — Вижу, ты плохо представляешь себе, каким образом милорд утверждает свое величие. Позволь, я объясню тебе, Толлемах… позволь, я объясню… В государственных делах милорд Картерет маячит передо мной, как… э-э-э… как носовая фигура корабля перед штурманом. Впрочем, нет, это чересчур всеобъемлющая метафора. Будь оно так, все было бы хорошо… все было бы хорошо… Я не очень удачно использовал этот образ.

— Твоя речь была бы намного вразумительней, если бы ты обходился без образов, — заявила жена, — Вероятно, ты имел в виду, что стоишь у штурвала государственного корабля, а лорд Картерет присваивает себе твои заслуги.

Супруг задумчиво покачал головой, завуалированная насмешка его не тронула:

— Ты выразилась слишком… э-э-э… прямолинейно, но верно, ей-богу, верно. Толлемах должен понять: лорд Картерет присваивает себе заслуги, когда они налицо. Но, помяни мои слова, в один прекрасный день… в один прекрасный день его постоянное вмешательство в дела… э-э-э… штурмана приведет к тому, что государственный корабль