Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

В один из жарких дней лета 1981 года неожиданно на пороге появились наши друзья: искусствовед Савва Ямщиков и художник-реставратор Сережа Богословский. Белла всегда относилась к ним с подлинно дружеским чувством, поскольку знала, как они ценили российскую провинциальную жизнь с ее редкой безалаберностью и примитивным бытом, несмотря на то что все устои общества были давно разрушены. Мы любили этот уклад и часто вместе ездили туда, где он еще жив, в такие города, как Переславль-Залесский, Суздаль, Владимир, Гусь-хрустальный, Вологда, Кириллов, Ферапонтово, Белозерск, Пошехонье, Рыбинск, Тутаев, Кашин, Углич, Калязин и многие другие.

Итак, наши спутники. Савва Ямщиков посвятил свою жизнь изучению русского народного творчества, и в первую очередь иконам и их спасению. Постепенно он стал устраивать выставки иконописи, занялся изданием тематической литературы. Кроме прочего, он слыл гостеприимным хозяином, душой общества, мы прекрасно проводили время или в его мастерской, или в моей. Большой и вальяжный, он постоянно становился объектом дружеского остроумия и шутливого внимания, да он и сам был известный острослов и охотно участвовал в розыгрышах.

Сережа Богословский – красивый, остроумный, порой бесшабашный, несомненно, очень одаренный человек, которому было присуще тончайшее понимание искусства иконы. Да и сам он работал органично и плодотворно.

Конечно, нам с Беллой захотелось как-то их приветить и показать достопримечательности Тарусы. Мы вместе отправились объезжать все видовые точки, где открывались самые красивые пейзажи, с речными просторами и заокскими далями. После месячного отсутствия в Москве приятно было побыть рядом с друзьями на берегу Оки, а потом посидеть где-нибудь и выпить пива.

Мы с Беллой, оказываясь в разных городах, любили бывать в таких местах, куда, как написано у Беллы, “не заходят, а забегают”. Это были совсем нищенские забегаловки, часто без стульев, только с высокими столиками. Еду здесь подавали скудную, ложки и вилки были из алюминия, а ножи и вовсе отсутствовали. Если без ножа нельзя было обойтись, то следовало попросить его у строгой буфетчицы, а потом не забыть вернуть. В этих убогих заведениях была какая-то наивная прелесть. Они верно соотносились с нашими соотечественниками.

Доехав с друзьями до Тарусы, мы отправились в кафе “Ока” по улице Ленина. И вдруг в одном из дворов в самом центре города мы увидели довольно оживленное движение мужской части населения и, привлеченные этим, направились вослед. Мы оказались в неведомом нам прежде подвале, видимо, изначально предназначенном для распития пива. Даже при царившей в те годы разрухе он производил редкое по неприглядности впечатление. Под низкой, пологой кирпичной аркой, ведущей во двор, по выбитой булыжной мостовой, среди вечных луж вилась тропинка, приглашавшая путника в глубь двора к ржавой железной двери в правом крыле здания. Вывески над дверью не было.

Но люди, время от времени входящие и выходящие из этой двери, завладевали вниманием прохожего своим странным поведением, в коем была редкая для Тарусы целенаправленность при входе и полная отрешенность взгляда при выходе. Загадочная дверь вызвала интерес. Проследовав туда, мы оказались внутри темного предбанника, сплошь заваленного пустыми ящиками, и постарались пробраться, переступая их, в “главную залу”. Там виднелась буфетная стойка, за которой царила мощная тетя без специальной униформы, говорящей о ее принадлежности к торговой сети, зато одетая почему-то в полосатую тельняшку. Видимо, эта форма одежды несла в себе ощущение морской или хотя бы речной романтики. На голове буфетчицы поверх буйного перманента красовалась капитанская фуражка.

Люди вполголоса разговаривали, каждый держал в руках какую-нибудь посудину наподобие полулитровой банки. Человек, стоящий в очереди, не отпускал ее ни при каких обстоятельствах, храня как ключи от счастья, потому что по мере продвижения очереди к прилавку становилось очевидным отсутствие на буфетном столе других емкостей. Буфетчица строго покрикивала на понурую толпу, требуя поскорее вернуть тару.

С тех пор как мы заняли место в очереди, я старался разглядеть детали обстановки и понимал нашу задачу пребывания там, как попытку получить теплое жигулевское пиво в означенные посудины, которыми какой-то доброхот снабдил нас в начале стояния. Перед нами из бочки торчала труба с краном для наливания пива, но не было видно, чтобы продавщица пользовалась им. Поверх мутной стеклянной витрины громоздились горы котлет, напоминающие сталагмиты, на три четверти из муки и на четверть из мясного фарша, а с потолка наподобие сталактитов свешивались клейкие ленты с прилипшими мухами.

Люди стояли плотно, и было ощущение, что мы в метро в час пик.

Так позднее формулировала Белла свое впечатление от этого места. Хотя первая часть фразы звучала вполне гордо, потому что мы с детства знали, что у нас лучшее метро в мире, дальше возникало реалистическое виденье, отменяющее романтический ореол.

За спинами стоящих перед нами не было видно, что пили посетители заведения. Но по мере слабого продвижения нам все-таки удалось разглядеть, что тетя в тельняшке разливала в банки портвейн “777” из бутылок, которые сама откупоривала. Каждый человек согласовывал с продавщицей необходимую дозу, потом, довольный покупкой, получал в виде закуски котлету из муки плюс конфету “Коровка” и отходил в сторону.

Нас постигла та же участь, и мы, смирившись с потерей мечты о пиве, тоже наполнили банки портвейном. Четыре столика посередине залы были облеплены со всех сторон посетителями, и, чтобы не тратить время на поиски другого пристанища, мы расположились на ящиках в предбаннике.

Дело происходило в исключительно жаркий день, и Савелий Ямщиков, обладавший солидным животом и более чем плотным телосложением, был одет в майку-сеточку без рукавов с вырезом на груди. Сам он лоснился от пота, а под майкой у него были запрятаны открытки с видами Тарусы, просматривающиеся сквозь сетку. Все мы тоже были одеты по-летнему небрежно. Но вид нашей компании был притягателен: многие посматривали на нас, а один, смущенно улыбаясь, подошел. Вид у него был чрезвычайно потрепанный. Вместо одной ноги – деревянный костыль, а на другой – кирзовый стоптанный сапог, несмотря на жару, человек был одет в теплый ватник и рваные солдатские галифе. На голове прилепилась замызганная кепчонка. Один глаз заплыл, а лицо покрывала щетина. Тарусянин стал гладить Савелку по плечу, восхищенно приговаривая: – Какой же ты хороший!