Она не хотела пропустить ни одной детали, не забыть судьбы ни одного цветка. Белла вставала очень рано (как правило, в 6 утра) и уходила на прогулку. Проходя по одному и тому же маршруту вновь и вновь, Белла желала как можно точнее передать свое впечатление от поражавшего ее воображение весеннего пробуждения природы.
Иногда, если уже не было снега, она пересекала овраг, ведущий в Ладыжино, и шла только ей известными дорожками, чтобы утром поприветствовать тетю Маню, жившую в этой деревне. Стихи гудели в голове Беллы, и она запоминала их с удивительной точностью. К приходу домой ей оставалось только “положить их на бумагу”, по выражению Набокова.
Белла очень ценила общение и возникшую дружбу с тетей Маней. Она проникалась заботами и горестями простой российской женщины, проявляла нежность и внимание к ней.
Стихотворением “Ладыжино”, посвященным Володе Войновичу Белла открывает ладыжинско-пачёвский цикл стихов. Полное скорби и обиды за причиненную разлуку с близким нам человеком, оно стало своеобразным прощанием со всеми выдворенными из страны друзьями (Владимовыми, Копелевыми, Аксеновыми и Войновичами).
Следующее по времени стихотворение “Вослед 27 дню февраля” датировано уже 28 февраля. Стремительная последовательность чисел поражает. Зная, как Белла редко и мало писала, я был потрясен, впервые столкнувшись с таким длящимся, беспрерывным потоком стихотворений.
День пред весной, мне жаль моей зимы,
чей гений знал, где жизнь мою припрятать.
Не предрекай теплыни, не звени,
ты мне грустна сегодня, птичья радость.
Мне жаль снегов, мне жаль себя в снегах,
Оки во льду и полыньи отверстой,
и радости, что дело не в стихах,
а в нежности к пространству безответной.
Я выхожу. Морозно и тепло.
Мне говорят, что дело к ледоходу.
Грущу и рада: утром с крыш текло —
я от воды отламываю воду.
Иду в Пачёво, в деревушку. Во-он
она дымит: добра и пусторука.
К ней влажен глаз, и слух в нее влюблен.
Под горку, в горку, роща и – Таруса.
Каждое последующее стихотворение служит своего рода продолжением предыдущего. Уже 1 марта рождаются “Игры и шалости” (“Мне кажется, со мной играет кто-то…”):
Что мы добавим к солнцу и морозу?
Не то, не то! Не блеск, не лед над ним.
Я жду! Отдай обещанную розу!
И роза дня летит к ногам моим.
Не успела Белла закончить это стихотворение, как 1-м же числом помечено следующее – “Радость в Тарусе”. Проходит неделя, и за это время возникает цикл из трех стихотворений, посвященных мне. “Ревность пространства” – 9–11 марта.
Даль – в белых нетях, близь – не глубока,
она – белка́, а не зрачка виденье.
Что за Окою – тайна, и Ока —
лишь знание о ней иль заблужденье.
Там упасают выпуклость чела
от разноцветья и непостоянства.
У грешного чела и ремесла
нет сводника лютее, чем пространство.
Оно – влюбленный соглядатай мой.
Вот мучит белизною самодельной,
но и прощает этой белизной
вину моей отлучки семидневной.
Уж если ты себя творишь само,
скажи: в чем смысл? в чем тайное веленье?
Таруса где? где Паршино-село?
Но, скрытное, молчит стихотворенье.
“Милость пространства” – 10–11 марта.
Сам посуди: про марта день девятый
еще моих ты не прочел стихов,
а я, под утро, из теплыни ватной
кошусь в окно: десятый день каков?..
И заключительный аккорд – “Строгость пространства”, написанное 11–12 марта:
Что марту дни его: девятый и десятый?
А мне их жаль терять и некогда терять.
Но кто это еще, и словно бы с досадой,
через плечо мое глядит в мою тетрадь?
Одиннадцатый, ты? Смещая очередность,
твой третий час уже я трачу на вчера.
До света досижу и дольше – до черемух,
чтоб наспех не сказать, как стала ночь черна…
Стихотворение “Кофейный чертик” написано тогда же: 12-13-14 марта. И вместе с ним “День: 12 марта 1981 года”.
Дни марта меж собою не в родстве.
Двенадцатый – в нем гость или подкидыш.
Черты чужие есть в его красе,
и март: “Эй, март!” – сегодня не окликнешь.
День – в зиму вышел нравом и лицом:
когда с холмов снега ее поплыли,
она его кукушкиным яйцом
снесла под перья матери-теплыни.
Я, как известно, не ложилась спать.
Вернее, это Дню и мне известно.
Дрожать и зубом на зуб не попасть
мне стало как-то вдруг не интересно.
Проснулась. Вышла. Было семь часов.
В закате что-то слышимое было,
но тихое, как пенье голосов:
“Прощай, прощай, ты мной была любима”.
Далее следует стихотворение “Рассвет”, поэт встречает новый день – 22 марта:
Светает раньше, чем вчера светало,
Я в шесть часов проснулась, потому что
в окне – так близко, как во мне, —
вещая
капель бубнила, предсказаньем муча.
“Непослушание вещей” – в ночь на 23-е и 23 марта днем. Стихотворения “Свет и туман” и “Луна до утра” помечены одними и теми же днями 26–27 марта.
Как бы светает. Но рассвета рост
не снизошел со зрителем якшаться.
Есть в мартовской унылости берез
особое уныние пред-счастья.
* * *
Что опыт? Вздор! Нет опыта любви.
Любовь и есть отсутствие былого.
О как неопытно я жду луны
на склоне дня двадцать второго.
Мне все труднее подступать к окну
чтоб за луной угнался провожатый
влюбленный глаз – я голову клоню
еще левей. А час который? Пятый.
На этом точка падает в тетрадь.
Сплошь темноты – все зримее и реже,
и снова нужно утро озирать —
нежнее и неграмотней, чем прежде.
27 же марта помечено стихотворением “Утро после луны”.
Меж тем – живой и всемогущий блеск
восходит над бессонницей моею.
Который час? Уже не важно. Без
Чего-то семь. Торжественно бледнею.
Напряжение, которое испытывает Белла, передается читателю – он вместе с поэтом созерцает пробуждение природы. Возникает стихотворение “Вослед 27-му дню марта”.
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!