В стране ваи-ваи - Николас Гэппи

изъяснялся так плохо, что мы с ним в основном ограничивались кивками и улыбками.

После обеда я спокойно прошел мимо будто бы мятежных ваи-ваи, искупался и лег спать. На следующее утро без каких-либо проявлений недовольства ваи-ваи подняли свои ноши и зашагали гуськом вверх по крутому склону. Чарли, Джеймс и Альберт попрощались и ушли; Иона, Эндрью, Эока и я вернулись по тропе, чтобы снять участок болотистого пальмового леса возле лагеря. Из жидкой черной грязи торчали невысокие, по плечо, шелестящие на ветру пальмы. Мы с трудом продирались сквозь их густую листву.

Завтракали мы у реки, на прибрежных камнях. Вовсю светило солнце, кругом жужжали мухи. Одежда моя подсыхала, настроение улучшалось. Я смотрел на Эоку и постепенно проникался уверенностью в успехе.

Эндрью, Иона и Джордж зря хмурятся: пока не нарушены добрые отношения между мной и ваи-ваи, они нас не оставят. Я решил не торопиться с выводами и вести себя так, будто ничего не случилось.

Черные с карминными пятнами бабочки Papilio порхали над кирпично-красными колосками пышных Heliconia и Cosluse с качающимися на ветру, широкими, как у банана, листьями. Огромная синяя муха грелась на камне. Вдруг на нее налетела коричневая бабочка с длинным брюшком, схватила и поднялась над кустами. Я пытался проследить, что будет дальше, но они исчезли. Поразительно! Неужели эта бабочка плотоядная или кровососущая? Известно, что у некоторых молей хоботок покрыт «зубами» — жвалами, которыми они счищают кожицу с плода, прежде чем высосать сок.

Мы шли дальше на восток Эока, несмотря на тяжелый груз, спокойно и терпеливо отвечал на мои вопросы. Он внимательно изучал каждое дерево, делал зарубку на стволе, искал опавшие листья, долго разглядывал крону.

Теперь мы были в самом сердце гор. Склоны поражали головоломной крутизной, тропа выравнивалась, лишь когда огибала обрывы. Чтобы не сорваться вниз, приходилось цепляться за корни и деревья.

Все чаще попадались деревья-исполины, широко простершие шапки ветвей. Всюду росли необычные эпифиты. Орхидеи с очень мелкими плодами[21], будто зеленые сороконожки, карабкались по стволам. Другие развесили свои кроваво-красные цветы над полой колодой, из которой торчал, словно носик чайника, восковой рожок — пчелиное гнездо. Легко было догадаться, что здесь много дичи. Следы на болотах рассказывали о том, как ягуар преследовал стадо диких свиней. Звучали голоса тинаму и туканов, вверху суетились стаи обезьян — они носились по ветвям, качались, прыгали по деревьям.

Два последних подъема на нашем пути оказались особенно тяжелыми. Затем мы прошли с полкилометра вдоль вершины, после чего начался крутой спуск, который привел нас к зеленым брезентам, растянутым на берегу Нью-Ривер.

Нью-Ривер! Наконец-то!.. Между глинистыми берегами, сверкая на солнце, извивался прозрачный желтоватый поток, там и тут перегороженный упавшими деревьями. Река здесь совсем узкая, не шире двенадцати метров (мы находились километрах в десяти от ее истока), но это был не просто горный ручей, а настоящая река, струящаяся по узкой пойме с такой уверенностью, что не оставалось никакого сомнения — Нью-Ривер еще разольется на много километров в ширину. Я мечтал сделать небольшую лодку и спуститься хоть немного вниз по реке, но русло было слишком загромождено.

Джордж и его подчиненные посвятили немало времени рыбной ловле. Однако им попадались рыбешки не больше пятнадцати сантиметров. Это означало, что где-то ниже по течению водопады преграждают путь рыбе вверх, а также, что нам не удастся пополнить свои продовольственные запасы…

Все следующее утро я сортировал образцы, собранные за последние два дня. Отряд Джорджа отправился прорубать тропу к водопаду, гул которого доносился к нам. Эока и Эндрью пошли на охоту, один с луком и стрелами, другой — с ружьем. Тэннер занялся стиркой. Иона лежал в гамаке, измотанный тяжелыми переходами.

Только ушли охотники — на противоположном берегу появилась стая агами. Они ворошили листья, разыскивая насекомых, и тихонько трубили друг другу: «не разбредаться!» Тэннер, Иона и я остались в лагере одни, и стрелять нам было нечем. Агами размерами и видом напоминают длинноногих цесарок, оперение у них черное, и лишь на плечах накинута изящная пепельно-серая «накидка», а грудка и шея — пурпурные. Трудно найти в лесу птиц, равных им по красоте.

Немного спустя послышался новый звук: из-за лагеря доносилось взволнованное «Чррр! чрр! йик! йик! уэрк! уэк!» Приглядевшись, я увидел в зарослях множество суетливых пичужек. Это были прелестные создания с красными «воротниками», красными хвостиками и черно-белыми крапчатыми хохолками. Я сразу узнал муравьеловок, хотя никогда не видел их раньше. Осторожно, стараясь не вспугнуть птиц, я пошел в ту сторону и уловил вдруг странный шум: точно вставали дыбом волосы матери-земли; то шуршали бесчисленные листья. Над подстилкой во все стороны метались насекомые. Птички умело ловили их; к трапезе присоединился даже низко летевший сокол. А затем показалась великая армия муравьев. Они двигались многими колоннами, каждая около пятнадцати сантиметров в ширину. Словно танковые корпуса, муравьи совершали обходные маневры, окружая большие участки и тщательно прочесывая их, затем быстро взбирались на невысокие деревья и ощупывали каждый листик. Перешагивая через колонны, я прошел до самого центра армии, растянувшейся метров на тридцать в ширину и представлявшей собой сложное переплетение муравьиных «полков». Казалось, что наш лагерь лежит на их пути, но они обогнули его, пройдя метрах в десяти от прогалины.

Все утро муравьиная армия быстро ползла мимо нас на юг со скоростью одного-полутора метров в минуту. К полудню она скрылась, птичьи голоса стихли, в лесу воцарилась тишина.

Я пил кофе и ел «печенье» — вязкие лепешки из пресного теста с тресковой икрой. Позже вернулся Джордж и его отряд. Они нашли водопад, но не смогли подняться по противоположному склону — сплошному нагромождению камней, покрытых мхом и листьями. Пока я ел, Эока, Якота и Манака уставились на меня и потирали животы, провожая каждый проглоченный мной кусок тяжелыми вздохами. Я попытался знаками объяснить им, что, дескать, ем лягушачью икру.

— Кёото, кириванхи! (Лягушка — хорошо!) — отозвались они и с радостью приняли угощение.

После еды мы поднялись на бугор позади лагеря и разметили участок. Индейцы были недовольны, выразительными жестами жаловались на голод и усталость, хотя еду мы с ними делили поровну.

Появилась стайка обезьян; ружье осталось в лагере, Якота выпустил несколько стрел, но промахнулся. Тогда индейцы легли на землю, показывая мне, что они не в силах держаться на ногах.

В ответ на это Эндрью принялся рубить пальму манака[22]: ее мягкая сердцевина у макушки съедобна. Отложив топор, чтобы передохнуть, он объяснил индейцам:

— Если голоден, ешь сердцевину манаки.

Все разом