Том 1. Первая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

только Костя и его приятели-студенты и молодые люди, но и сам генерал сказал:

– Это всё предрассудки, Павла Петровна! Если и было в этой каракатице какое-нибудь волшебство, оно выдохлось в кладовой за 60 лет; и потом она стоит на таком проходе, что никто ни умирать, ни делать предложений на ней не станет!

Хотя мне не очень льстило название «каракатицы», и генерал оказался не дальновидным, но я водворилась в проходной гостиной с зеленоватыми обоями, имея напротив шкалик с фарфором, над которым висело старое круглое зеркало, смутно отражавшее редких моих посетителей. У генерала Гамбакова, кроме сестры Павлы и сына Кости, жила еще дочь, Настя, институтка.

* * *

Соседняя комната, выходя на запад, пропускала в мою гостиную длинные лучи вечернего солнца, задевавшие как раз шаль с розами, которая блестела и играла тогда с удвоенной прелестью. Теперь эти лучи ложились на лицо и платье Насти, сидевшей на мне и казавшейся такой тоненькой, что было странно не видеть тех же лучей сквозь нее на её собеседнике, будто её фигура была достаточная преграда румяному свету. Она говорила с братом о затеваемом на святках спектакле, где предполагали ставить действие из «Эсфири», но, казалось, мысли девушки были далеки от предмета разговора. Костя заметил:

– Я думаю, Сережа нам тоже мог бы изобразить что-нибудь: он же достаточно хорошо произносит.

– Что ж, Сергей Павлович будет одной из моих служанок, молодой израильтянкой?

– Зачем? Я терпеть не могу travesti, хотя к нему пошел бы женский наряд.

– Иначе, кого же он будет играть?

Я поняла, что речь идет о Сергее Павловиче Павиликине, товарище молодого Гамбакова. Мне он всегда казался незначительным, хотя и очень красивым мальчиком. Коротко обстриженные темные волосы делали более полным его круглое, без румянца, лицо; у него был хороший рот и большие светло-серые глаза. Высокий рост смягчал его некоторую дородность, но он был очень тяжел, всегда на мне разваливался и осыпал меня пеплом поминутно куримых им папирос с очень длинными мундштуками, и разговор его был самый пустой. Бывал он у нас каждый день, несмотря на неудовольствие Павлы Петровны, не любившей его.

Барышня, помолчав, начала неуверенно:

– Ты хорошо знаешь Павиликина, Костя?

– Вот вопрос! Это же мой лучший друг!

– Да?.. Разве это так уж долго, что вы – друзья?

– С этого года, как я поступила в университет. Но разве это что-нибудь значит?

– Нет; я просто спросила, чтобы знать…

– Почему тебя интересует наша дружба?

– Я бы хотела знать, можно ли ему доверять… я бы хотела…

Костя перебил ее со смехом:

– Смотря потому, в чём! В денежных делах не советую!.. Впрочем, он хороший товарищ и не скуп, когда при деньгах, но он беден…

Настя, промолчав, сказала:

– Нет, я совсем не о том, а в смысле чувств, привязанности?

– Какие глупости! Чем набивают головы у вас в институтах? Почем я знаю!.. Ты влюбилась в Сережу, что ли?

Не отвечая, барышня продолжала:

– У меня к тебе просьба: ты ее исполнишь?

– Насчет Сергея Павловича?

– Может быть.

– Ну, ладно, хотя имей в виду, что он – не большой охотник возиться с вашим братом.

– Нет, Костя, ты мне обещай!..

– Да, хорошо, сказал уж! Ну?

– Я скажу тебе вечером, – промолвила Настя, смотря в бегающие глаза брата, карие, как и у неё, с искрами.

– Вечером, так вечером, – беспечно произнес молодой человек, вставая и поправляя шаль с розами, которую освободила тоже поднявшаяся девица.

Но луч вечернего солнца не заиграл на нежных розах, так как Настя, выйдя в соседнюю комнату, стала у окна, такая же непроницаемая для румяного света, и так стояла там, глядя на снежную улицу, пока не зажгли электричества.

* * *

Сегодня целый день прямо нет покоя – такая беготня через мою комнату! И к чему это затевают спектакли – не понимаю? Рой каких-то девиц, молодых людей; суетились, кричали, бегали, призывали каких-то мужиков что-то подпиливать; таскали мебель, подушки, материи; хорошо, что из проходной гостиной ничего не взяли и не унесли мою шаль! Наконец, всё стихло и вдали заиграли на фортепьяно. Генерал и Павла Петровна вышли осторожно и сели рядом; старая девица продолжала:

– Это будет семейное несчастье, если она его полюбит. Подумай, совсем мальчишка, и какой: без имени, без состояния, ничем не выдающийся!..

– Я думаю, ты очень преувеличиваешь; я ничего не заметил…

– Разве мужчины замечают подобные вещи? Но я, во всяком случае, до конца буду против этого!

– Я думаю, что дело и не дойдет до того, чтобы быть за или против.

– Он же совершенно безнравствен: ты знаешь, что о нём говорят? Я уверена, что и Костю портит он. Настя – ребенок, она не может ничего понять, – горячилась старая дама.

– Ну, матушка, про кого не говорят? Послушала бы ты сплетни про Костю! Да я не знаю, не правда ли отчасти эти басни? Это меня не касается. От сплетен защитит разве только возраст, – вот как наш с тобой!..

Павла Петровна густо покраснела и заметила коротко:

– Ты как хочешь; вот я тебя предупредила, но я и сама буду настороже: Настя и мне не чужая!

Тут вошла сама Настя, уже в костюме: голубом, с желтыми полосами и желтой чалме.

– Папа, – торопливо заговорила она генералу, – отчего вы не смотрите репетиции? – и, не дожидаясь ответа, продолжала: – не дашь ли ты свой перстень нашему царю: там такой громадный изумруд!

– Вот этот? – спросил удивленно старик, показывая старинный, редкой работы, перстень с темным изумрудом, величиною с крупный крыжовник.

– Ну, да! – беззаботно отвечала барышня.

– Настя, ты сама не знаешь, чего просишь! – вступилась тетка, – фамильное кольцо, с которым Максим не расстается никогда, отдать на вашу суматоху, где вы его живо потеряете? Ты знаешь, что отец его никогда не снимает!

– На один или два раза; куда же он денется из комнат, если и спадет с пальца?

– Нет, Максим, я положительно тебе не позволяю его снимать!

– Видишь, тетя Павла мне не разрешает! – со смущенным смехом сказал генерал.

Настя ушла недовольною без кольца, а Павла Петровна начала утешать брата, жалевшего опечалившуюся девушку.

Снова поднялся шум, беготня, раздеванье, прощанье.

Господин Павиликин оставался у нас долго. Когда он с Костей вышел в мою комнату, было уже около четырех часов утра. Остановившись, они поцеловались на прощанье. Сергей Павлович смущенно говорил:

– Ты не можешь представить, Костя, как я рад! но мне так неприятно, что это вышло именно сегодня, после того, как ты мне дал эти деньги! Ты можешь подумать чёрт знает