Том 1. Первая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

– Чёрт знает, что такое! Что ж, вы Павиликина обвиняете в краже?

– Да! – злобно заговорила старая дама. – Ты, конечно, за него заступишься, ты выкупишь этот перстень. Я тоже кое-что знаю и про тебя! От меня слышно, как скрипят двери, выпуская твоего друга, и что при этом говорится. Будь благодарен что я молчу!

Я никогда в жизни не слышала такого скандала, такой руготни. Костя стучал кулаком, орал; Павла взывала к почтению к старшим; Настя говорила истерически… Но вдруг все смолкли, потому что все голоса, крики и шум покрыл нечеловеческий звук, изданный вдруг поднявшимся и до сих пор молчавшим генералом. Потом он грузно опустился, красно-синий, и захрипел. Павла бросилась к нему:

– Что с тобой? Максим, Максим?

Генерал только хрипел, ворочая белками, синий.

– Воды! воды! Он умирает, удар! – шептала тетка, но Настя отстранила ее со словами:

– Пустите, я сама расстегну ему ворот! – и опустилась на колени передо мною.

* * *

Даже в проходную гостиную проникал запах ладана и церковное пение с панихид по старому генералу. Временами мне казалось, что это отпевают меня. Ах, как недалека я была от истины!

Когда молодые люди вошли, Павиликин продолжал начатый разговор:

– И вот сегодня я получил от Павлы Петровны следующую записку, – и, вынув из кармана письмо, он прочел вслух:

– «М. Г. Сергей Павлович! По причинам, которых, думается, нет надобности вам объяснять, я нахожу ваши визиты в настоящие, столь тяжелые для нашей семьи, дни излишними, и, надеюсь, вы не откажетесь согласовать ваше поведение с нашим общим желанием. Будущее покажет само возможность прежних отношений, но, могу вас уверить, что Анастасия Максимовна, племянница моя, в данном случае вполне солидарна со мною. Примите и пр.».

Он поглядел вопросительно на Костю, который заметил ему:

– Знаешь, тетя по своему права, и я не знаю, как вообще ответит тебе сестра.

– Но, согласись, такие ничтожные причины!..

– Т. е. смерть папы?

– Да, но ведь я же не виновен в ней!

– Конечно… Я читал недавно ту сказку из 1001 ночи, где человек бросал косточки фиников, – занятие вполне невинное, – и, попав в глаз сыну Духа, навлек на себя ряд бедствий. Кто может наперед рассчитать последствия мелочей?

– Но с тобой-то мы будем видеться?

– О, без сомненья! Я теперь не буду жить с нашими и всегда тебе рад. Это прочнее, чем влюбленность институтки.

– И не боится финиковых косточек?

– Вот именно…

Сережа обнял молодого Гамбакова, и они вместе вышли из комнаты. Больше я не видала Павиликина, как и вообще уже мало видела людей, бывавших в эти дни моего последнего почета.

* * *

Ранним утром пришли мужики в сапогах и, спросивши у Павлы Петровны: «вот эту?», принялись меня поднимать. Старший всё допытывался, нет ли чего еще продажного, но, получив отрицательный ответ, пошел за другими.

Когда меня поворачивали, чтобы пронести в дверь, что-то стукнуло об пол, уже лишенный по случаю близкого лета ковров. Один из несших, подняв упавший предмет, подал его старой даме, говоря:

– Вот колечко-с! Как-нибудь обронить на кушеточке изволили, оно за обивку и закатилось.

– Хорошо. Благодарствуй! – сказала, побледнев, тетя Павла, и, поспешно опустив кольцо с изумрудом, как крупный крыжовник, в свой ридикюль, вышла из комнаты.

Крылья

Часть первая

В несколько опустевшем под утро вагоне становилось все светлее; через запотевшие окна можно было видеть почти ядовито-яркую, несмотря на конец августа, зелень травы, размокшие дороги, тележки молочниц перед закрытым шлагбаумом, будки сторожей, гуляющих дачниц под цветными зонтиками. На частых и однообразных станциях в вагон набирались новые местные пассажиры с портфелями, и было видно, что вагон, дорога – для них не эпоха, ни даже эпизод жизни, а обычная часть дневной программы, и скамейка, где сидел Николай Иванович Смуров с Ваней, казалась наиболее солидной и значительной из всего вагона. И крепко завязанные чемоданы, ремни с подушками, сидевший напротив старый господин с длинными волосами и вышедшей из моды сумкой через плечо – все говорило о более продолжительном пути, о менее привычном, более делающем эпоху путешествии. Глядя на красноватый луч солнца, мелькавший неровным заревом через клубы локомотивного пара, на поглупевшее лицо спящего Николая Ивановича, Ваня вспомнил скрипучий голос этого же брата, говорившего ему в передней там, далеко, «дома»: «Денег тебе от мамаши ничего не осталось; ты знаешь, мы и сами не богаты, но, как брату, я готов тебе помочь; тебе еще долго учиться, к себе я взять тебя не могу, а поселю у Алексея Васильевича, буду навещать; там весело, много нужных людей можно встретить. Ты старайся; мы сами бы с Наташей рады тебя взять, но решительно невозможно, а тебе и самому у Казанских будет веселей: там вечно молодежь. За тебя я буду платить; когда разделимся – вычту». Ваня слушал, сидя на окне в передней и глядя, как солнце освещало угол сундука, полосатые, серые с лиловатым, брюки Николая Ивановича и крашеный пол. Смысла слов он не старался уловить, думая, как умирала мама, как вдруг весь дом наполнился какими-то прежде чужими и теперь ставшими необыкновенно близкими бабами, вспоминая хлопоты, панихиды, похороны и внезапную пустоту и пустынность после всего этого, и, не смотря на Николая Ивановича, он говорил только машинально: «Да, дядя Коля», – хотя Николай Иванович и не был дядя, а только двоюродный брат Вани. И теперь ему казалось странным ехать вдвоем с этим все-таки совсем чужим ему человеком, быть так долго близко к нему, разговаривать о делах, строить планы. И он был несколько разочарован, хотя и знал это раньше, что в Петербург въезжают не сразу в центр дворцов и больших строений при народе, солнце, военной музыке, через большую арку, а тянутся длинные огороды, видные через серые заборы, кладбища, позади казавшиеся романтическими рощами, шестиэтажные промозглые дома рабочих среди деревянных развалюшек, через дым и копоть. «Так вот он – Петербург!» – с разочарованием и любопытством думал Ваня, смотря на неприветливые лица носильщиков.

– Ты прочитал, Костя? Можно? – проговорила Анна Николаевна, вставая из-за стола и беря длинными, в дешевых кольцах, несмотря на утренний час, пальцами пачку русских газет от Константина Васильевича.

– Да, ничего интересного.

– Что же может быть интересного в наших газетах? Я понимаю – за границей! Там все можно писать, отвечая за все же, в случае надобности, перед судом. У нас же нечто ужасное, – не знаешь, чему верить. Донесения и сообщения от правительства