Братья - Барт Муйарт

– Как я невежливо поступила, – сказала мама сама себе.

Казалось, она забыла, что мы все находимся тут же рядом. Мы решили напомнить ей о себе, тихонько кашлянув, – и кашлянули все одновременно.

Мама будто не слышала.

Наконец она обернулась и посмотрела на нас. Сказала еще раз, что поступила очень невежливо. Но все равно это просто невыносимо. Молочница уже десять лет подряд рассказывает про то, как в прошлом году провалилась под лед ее любимая кошка, и десять лет – про то, как в прошлом году утонули две старушки. И каждую зиму история обрастает новыми нелепыми подробностями.

– Обе в шапках! Откуда что берется?

– Да, – сказали мы и переглянулись. Мы снова встали, держась за перила, одернули свои пальто и надели шапки.

Когда мы задвигались, мама словно очнулась от сна. Она часто заморгала и вскинула голову.

– И куда же это мы собрались? – спросила она.

– На улицу. С быстротой молнии.

– На канал, не иначе? – спросила мама. – Так вот. Если вы с быстротой молнии не снимете пальто, не повесите шарфы на вешалку и не вернетесь на кухню, я закатаю вас в ковер и отдам шоферу грузовика. Потому что это просто кошмар, как вы умудряетесь устраивать на улице игры одна опаснее другой, – сказала мама.

Мы посмотрели на маму, не шутит ли она.

– Мы не собирались идти на канал, – сказали мы.

– Так я вам и поверила, – сказала мама. – Все, вперед.

Мама указывала на дверь кухни.

– Вот сюда, сюда и сюда, – сказала она и велела нам сесть на пол, и на кухонный стол, и на тумбочки, и на единственную табуретку и сидеть неподвижно. И нам пришлось молча смотреть, как она печет для нас блины, а спрашивать, почему она это делает в такое неожиданное время, не имело смысла, потому что ответа на этот вопрос не было.

Я сказал, что вижу, как с крыши больницы падает огонь, и тут же получил локтем по лбу.

– Ну как, больно? – спросил брат. – Больно?

– Нет, – сказал я, потирая лоб. – Нет.

И добавил, что незачем задавать один и тот же вопрос два раза, я не глухой. И не надо так сильно тыкать мне локтем в лицо, потому что я слышал, что некоторые люди ослепли, когда им двинули по лбу, а у некоторых даже мозг повредился.

– Короткое замыкание, – сказал я. – Они забыли все, что знали, и начали говорить странные вещи.

– Странные вещи, – сказал брат. – Короткое замыкание. Забывать тебе от короткого замыкания все равно почти нечего, а странные вещи ты и так говоришь.

Брат отвернулся от меня, наклонился вперед, повернул динамо-машинку, чтобы зажглась велосипедная фара, и вздохнул, прежде чем ехать дальше.

Я крепче вцепился обеими руками в бока его куртки, и, когда он рванул с места, меня откинуло назад. Плотно сжав губы, я стал смотреть в сторону и думать про огонь, который упал с крыши больницы, – ведь я видел его своими глазами.

– Прежде чем что-то сказать, поводи языком по нёбу, – бросил через плечо мой брат.

Он свернул за угол и покатил прямо к зданию больницы, которое до этого виднелось вдали и сбоку от нас.

– Поводи языком по нёбу, и поймешь, что если сначала подумать, то окажется, что и говорить незачем.

Я смотрел на его затылок. Брат сегодня злился с самого утра и явно не собирался к вечеру добреть. Когда утром он делал бутерброды нам на завтрак и подметал кухню, он вздыхал, в супермаркете он стонал, а когда играл со мной в «двадцать одно», страшно вращал глазами, хотя вообще-то он любил эту игру.

Он сказал, играть в «двадцать одно» вдвоем – все равно что что играть в пинг-понг с самим собой. Но разве я виноват, что дома больше никого не осталось?

– Это нечестно, – сказал я спине брата. – Я правда видел, как с крыши больницы падает огонь, а ты мне тычешь в лицо локтем.

Я сидел на багажнике у брата за спиной, так что, наверное, лучше было бы водить языком по нёбу, чем такое говорить. Он ругался сегодня на всех: на меня, потому что я принял разносчика из магазина за короля, на папу, потому что он до вечера ушел на работу, на маму, потому что она уже три дня лежала в больнице, и на остальных братьев, потому что доктора подозревали у них ту же инфекцию, но пока сомневались.

После моих слов брат опять выругался. Нажал на тормоз без предупреждения и остановился посреди велосипедной дорожки.

– А ну-ка прекрати! – заорал он. – Прекрати!

Обернулся ко мне и указал рукой на больницу в лучах вечернего солнца.

– И где же этот твой огонь? Ничего не горит. Крыша цела. Окна на месте. Пожарных сирен не слышно. Откуда взяться огню?

Он покачал головой и покрутил пальцем у виска.

– Может, и без толку тебе это говорить, – сказал он, – но я все-таки скажу. Человек заболевает желтухой от усталости. А я устал, да будет тебе известно. Скоро у меня тоже начнется желтуха, и ты единственный останешься здоровым.

– А-а-а… – только и сказал я, но обдумать его слова не успел, потому что мы услышали, что нас зовут откуда-то сверху, и подняли головы.

У окна на седьмом этаже стояла мама. На вид у нее было уже меньше желтухи, чем вчера, и она махала нам двумя руками сразу.

Мы с братом помахали ей в ответ. Но миг спустя наши руки так и замерли в воздухе.

Двумя этажами выше мамы у окна стояли наши братья. По ним было сразу видно, что пока неясно, есть у них желтуха или нет. Но они не очень-то переживали. Они махали нам, показывали рулоны туалетной бумаги и спичечный коробок, который где-то нашли.

Я поводил языком по нёбу. Еще и еще. А потом сказал очень умную вещь. Я сказал брату, что оставшееся расстояние до больницы я пройду пешком, тогда он меньше устанет.

Она приезжала на малюсеньком фургончике, который был ей точно по размеру. Рядом с ней хватило бы места для ее мужа, если только муж был не слишком большой. А детей посадить было некуда. Сзади лежала ее сумка.

Она приезжала еще до семи утра, и едва вешала пальто на вешалку, как до нас долетали производимые ею шумы, всегда одни и те же и в одном и том же порядке, как будто она действовала по списку. Кофемолка, бойлер, водопроводный кран, чайник на огне, ведро из стенного шкафа. Строго по очереди.

Она никогда ничего не говорила. Да это и не требовалось, потому что все говорило само за себя. Когда мы спускались в столовую, стол уже был накрыт, на нем стояли правильные тарелки, у папиной тарелки лежала его любимая тяжелая ложка, у тарелки моего брата стояла кружка с медведем, которую он когда-то выиграл и никому не давал.

Ели мы молча. Так получалось само собой. Домработница говорила не словами, а телом. Даже братья, любившие повыступать, закрывали рот, стоило ей на них взглянуть. При этом она опускала на колени руки с носком, который в тот момент штопала, сдвигала брови и выжидала минуту. Иногда могла еще и скрестить руки на груди – это было как восклицательный знак в конце фразы.