Братья - Барт Муйарт

Только когда из ванной комнаты выходил папа и, свежевыбритый, садился за стол, мы решались открыть рот. Но говорили совсем чуть-чуть, никогда не высказывая собственного мнения, потому что уже два раза домработница ясно давала нам понять, что свои соображения нам лучше держать при себе. Например, мой брат однажды сказал другому брату, что у мамы пройдет желтый оттенок, если она достаточно долго пролежит в горизонтальном положении. И что мама вернется домой, когда ее лицо будет нормального цвета.

– Через неделю-другую, – сказал мой брат.

Домработница решила, что хватит разговоров. Опустила руки с шитьем на колени, поставила восклицательный знак в виде вздоха, так что брат взглянул на нее испуганно и сразу забыл, что еще собирался сказать.

Мы решили, что домработница молчит не просто так. Молчит, потому что боится: вдруг она нечаянно скажет что-то, чего ей не хочется говорить. Например, что ей завидно. Что она не желает слушать, с какой нежностью мы разговариваем о маме, потому что сама бездетная. У нее нет мальчиков, для которых надо готовить завтрак или штопать носки. У нее нет мальчиков, которым неделя кажется бесконечно долгой, потому что они уже прожили без мамы две недели, и обе недели шли так медленно, словно каждый день был обут в альпинистские ботинки, которые ему велики. Так что домработница молчала на всякий случай – чтобы не сказать ничего лишнего.

Она не оставляла нам ни малейшей возможности убежать куда-нибудь бандитствовать после обеда. Как только посуда была убрана, на столе появлялись мешочек и коробка. «Чик-чик-чик», – говорили пальцы домработницы, и горе тому, кто отважился бы выполнять иные движения, чем она! Из мешочка она доставала семь пар ножниц и старые занавески, рубашки, брюки и наволочки, а также летний джемпер и кусок корсета, из которого были вытащены косточки. «Чик-чик-чик», – громко говорили ее пальцы, и она помахивала квадратиками картона, по форме которых мы должны были вырезать лоскутки из всех этих вещей.

Братья, обычно любившие пошуметь, даже не протестовали. Когда поздно вечером, лежа в кровати, я спрашивал почему, они отвечали, что молчат точно так же, как сама домработница: на всякий случай, чтобы не сказать лишнего.

Постепенно мы вообще перестали подавать голос. Мы считали каждый прожитый день. Исподлобья смотрели на домработницу и выражали своим телом, что о ней думаем. Мы опускали вниз уголки рта, сутулили спины, втягивали животы – вот что мы о ней думали.

И хорошо, что мы молчали и не успели сказать ничего лишнего. Потому что, когда домработница была у нас в последний раз, она пошла к своему фургончику и достала огромный пакет. Развернула бумагу и показала нам лоскутное одеяло. И даже произнесла несколько слов. Сказала, что сшила это одеяло сама. Что мы работали над ним все вместе, что это подарок маме к ее выздоровлению. Она указала на нас, а потом на кусочки занавесок, рубашек, брюк, наволочек и летнего джемпера, а также корсета, из которого были вытащены косточки.

В ночь с воскресенья на понедельник наш дом снесли. Без подъемных кранов. Три человека с кувалдами поднялись на чердак и начали все крушить. Сбили черепицу, разломали стены, раскрошили двери в щепки. Все-все разлетелось на мелкие кусочки.

Сидя на шкафу, я смотрел, как они принялись за второй этаж: проделали дыру в полу спальни и стали ссыпать через эту дыру строительный мусор. Когда дошло до гостиной на первом этаже, над головами у нас уже было только голубое небо, и гостиной на самом деле уже не было, потому что там, где мы раньше сидели вокруг камина, теперь лежали балки и битый кирпич с остатками обоев из комнат второго этажа.

Я забрался на эту кучу мусора и спросил у рабочих: неужели им нравится такая работа? Они ответили:

– Нет, нет, это ужасная работа. Никто не любит ломать дома. Мы делаем это только ради кладов. Ради золота, спрятанного в водосточном желобе. Или ящика с драгоценностями в дымоходе. Или коробки, замурованной в нише. И в любом случае во всех домах есть закатившиеся деньги.

– Закатившиеся деньги?

– Монеты, которые люди годами роняли из карманов и не подбирали, а потом нечаянно замели под плинтус или в щель в полу. Знаешь, какая со временем набирается сумма?

– Понятия не имею! – сказал я и попытался представить.

Я видел, как мама подметает пол, а папа ходит по дому шаркающей походкой, и слышал, как под плинтус катятся монеты и там их собирается целая куча. От одной этой мысли у меня прямо дыхание перехватило. Я с трудом нащупал выключатель ночника.

Братья проснулись с ворчанием, захрюкали, как поросята, стали тереться лицом о подушку, как о теплую мамину грудь. Они не спрашивали, в чем дело и почему я среди ночи принялся искать тапочки. Мы все время от времени вылезали ночью из кроватей – в туалет или попить водички.

Я встал на четвереньки и прижался щекой к полу. Увидеть, что там под плинтусом, не получалось: глаза были слишком высоко, даже когда я распластался по полу. Я начал елозить по линолеуму, будто пол – это песок и мне надо в него зарыться.

Мой брат свесил голову с кровати.

– Чокнулся, что ли? – спросил он.

Краешком глаза я видел, как надо мной появляются лица остальных братьев. Все смотрели на меня и качали головами.

– Давно это с ним? – спросили они у брата.

Я перевернулся на спину и посмотрел вверх – ни на кого из них, просто вверх. Я сказал, что им наверняка неинтересно, что у меня было видение о закатившихся деньгах, но ведь им деньги не нужны.

– Что тут такого, – сказал я, пожал плечами, повернулся к братьям спиной и начал считать про себя до трех.

На счет два первые братья уже попадали на пол, как мешки с песком. Они так пыхтели от волнения, что какое-то время не могли сказать ни слова и только тыкали меня в бок, требуя объяснений.

– Что ты сказал? Повтори-ка!

Я молча улыбнулся братьям, поднял указательный палец вверх, затем указал на плинтус. Там, у самого моего носа, я только что обнаружил монетку. Монетка была медная, много на нее не купишь, но это было доказательство того, что я не чокнулся. Я вытащил монетку из-под плинтуса ногтем. Поднял ее вверх, запыленную и запачканную в чем-то черном.

– Да-да, – сказали братья.

– Да! – сказал я, радуясь, что они меня поняли.

Но братья меня не поняли. Покачали головами, не глядя на меня, и расползлись по своим кроватям. Они смеялись надо мной и говорили при этом по-английски и по-французски, чтобы подчеркнуть, что у них своя компания.

Ну и ладно. Я так и остался лежать на полу, пока братья не заснули. На следующий день нашел еще несколько монеток, которые могли стать началом миллионного состояния. Завернул монетки в бумажку и сунул за плинтус. И еще написал записку для тех рабочих, которые когда-нибудь придут сносить наш дом. Надеюсь, написал я, что они обрадуются находке. Потом я перебрался в другие комнаты и принялся сколачивать уже собственное состояние: нашел половинку почтовой марки, мамину шпильку для волос, кнопку, обрывок газеты с куском заголовка «ИПЛОМА», старую задубевшую жевательную резинку и несколько медных монеток.